...Просто еще одна жизнь, отданная за твое могущество.

Когда ты куёшь клинок, ты знаешь, что хочешь получить. Есть тяжелый молот для отбивания, есть печь, есть вода — путь от металла к клинку. И в конце концов, есть рука, которая будет его держать. И есть война, для которой он создан.

      Гидеон, двести первый ребенок Девятого Дома, лишняя колыбель — не была обеспечена запланированной судьбой.

      Клинок, брошенный на полпути и так и застывший в полуформе. И чем он должен быть — кто знает?

      Темнота коридоров стала ее второй натурой, когда она кралась по ним в западную часть замка за два часа перед общим подъемом. Она ненавидела эти мертвые стены, этих гниющих заживо людей, эти презрительные взгляды и каждое свое мгновение здесь.

      И в те дни, когда это чувство достигало пика, она просыпалась слишком рано, спешила сюда и взбиралась знакомым маршрутом на подоконник: здесь кирпичный выступ, здесь схватиться, подтянуться. И вот она на месте.

      Камень был ледяным. Синтетическая оболочка ее облачения совершенно не спасала, так что у Гидеон было несколько минут максимум, пока тело, разгоряченное бегом, не начнёт неизбежно коченеть.

      Она устроилась на подоконнике поудобнее, насколько это вообще было возможно, и принялась ждать.

      В кромешной тьме за окном было ничего не разглядеть. И не то чтобы там было, на что смотреть: бесконечные нагромождения разваливающихся коробок, призванных изображать инфраструктуру. Этот гиблый пейзаж был навсегда впечатан в мозг Гидеон, как вечный кошмар. Настоящая дыра мира.

      Но летом, когда Доминик соизволял единственный раз в году показаться на их стороне неба, каждый день начинался с небольшого чуда. Вот и сейчас.

      Гидеон затаила дыхание.

      Медленно, как зарождающееся чувство, горизонт начинал теплеть. Давным-давно в грустную планету Девятого Дома врезался астероид. Он оплавил стены до стеклянной гладкости и лег остывать где-то глубоко внизу. И, когда Доминик поднимался достаточно высоко, можно было увидеть его печальное эхо, отраженное в обслидиановой поверхности.

      Но Гидеон смотрела и даже эта слабая жизнь была лучше бесконечного забвения ее собственного Дома. Она смотрела и думала: где-то там — Когорта. Однажды она уйдет и навсегда будет свободна. Останется в книгах легендой, ее подвиги будут передаваться из уст в уста.

      Она нежилась в этих мечтах, и на мгновение все было даже терпимо. А потом она снова пыталась сбежать.

      И снова не могла.

      — Когорта — это воины Императора нашего, — объясняла ей Агламена, когда Гидеон было четыре.

      Они сидели на валунах рядом с тренировочным полем. Ветер мерно вдувал им в лица каменную пыль пополам с костной. Всегда были кости.

      Агламена не любила торчать в душных плешивых комнатах дворца и с тех пор, на четырнадцать лет вперед, это было единственной чертой Агламены, кроме несомненного навыка сражения, которую Гидеон в ней уважала.

      — Когорта. Лучшие воины Империи. Руки Императора. Служить там — высшая честь. Она находится во владениях Второго Дома. — Агламена указала корявым, подгнившим пальцем в непонятную точку далекого неба. — Там, на востоке. Где встает Доминик.

      Гидеон ничего не видела, даже задрав голову так высоко, как только могла, и привстав на цыпочки. Но Агламена продолжала рассказывать ей. О войнах, в которых сражались воины Империи, о далеких планетах.

      Гидеон сразу же решила:

      — Я буду там служить.

      — Дура, — Агламена больно треснула ее по голове. — Твое сердце и твое тело принадлежат Девятому Дому. Каждая косточка. Каждая мысль.

      Гидеон надулась и укусила ее за палец, заслужив еще один подзатыльник, сильнее. Так, что нос закровил.

      — Я все равно буду! — заявила она.

      — Дура, — повторила Агломена, вытирая окровавленный палец о тунику. Отвратительное зрелище. — Дура.

      И семя было посеяно.

      Гидеон тренировалась.

      Первый, второй, сотый удар мечом. Пока тяжелое железо не становилось естественным продолжением руки.

      Так ли чувствовали себя некроманты, когда поднимали кости?

      Так ли чувствала себя Харроу?

      — ...глупая девчонка, — ветер донёс обвывок шепота. — Прыгает тут у всех на виду, как будто это ее собственность.

      Гидеон резко обернулась. Старуха Глаурика бросала на нее недовольные взгляды с края тренировочной площадки. Ортосу, этой громадной детине, приходилось наклоняться почти в половину роста, чтобы услышать ее нашептываемые на ухо жалобы.

      Смекнув, что ее заметили, Глаурика спешно отступила на пару шагов, зайдя за громадную руку сына, как за дерево.

      — Че пялитесь?! — крикнула Гидеон.

      Глаурика, с ее суетливостью, непонятной склизкостью, неизбежно ее раздражала.

      — Тебе здесь не место, девчонка!

      — Правда? Я им десять лет это твержу! Пойдем со мной к нашим дорогим Преподобным, будешь моим свидетелем!

      Глаурика проигнорировала ее.

      — Уйди с площадки! Это монастырская земля! Ты не имеешь права тут скакать!

      Одно и то же каждый день: уйди, девчонка, тебе здесь не рады. Думаешь уйти? Не пустим!

      Слоняться по этому богом забытому краю, как сорванный лист.

      Бесит.

      — Да? Заставь меня!

      Гидеон села на землю, скрестив ноги, и положила меч на колени. И упрямо не поднимала глаз. Ни на продолжающиеся угрозы Глаурики, ни на возобновившийся яростный шепот. Только когда огромная, как шаттл, тень, заслонила свет, ей все-таки пришлось посмотреть наверх.

      Ортус не был страшным, ни в коем случае. Он был толстым, несчастным, неумелым маменькиным сынком, получившим должность Первого Рыцаря только потому, что никто другой здесь даже палку держать не умел.

      — Че?

      — Уходи. Прошу тебя.

      Его взгляд был жалостливым. Даже не злым. Он неуверенно смотрел на нее, как будто совсем не знал, что делает здесь.

      — А если не уйду?

      Он оглянулся на мать. Она прищурила глаза.

      Без предупреждения, без свиста воздуха, острие рапиры полетело в голову Гидеон. Еле успев отклониться, Гидеон перекатилась и вскочила на ноги в двух футах от него. Ее меч упал ровно между ними.

      — Устроим тренировочный бой, — если бы Ортус не сказал эти слова с таким унылым лицом, она бы, может, его бы даже зауважала.

      Сделав два шага вперёд, он нанес новый удар, на этот раз целясь в сердце. И все было решено в тот момент: он проиграет.

      Она снова уклонилась, повернувшись всем корпусом. Рапира уколола воздух рядом. Увлекаемый силой удара, Ортус начал заваливаться вперед.

      Оттолкнувшись, Гидеон бросила себя вперед, под ноги Ортуса, и, не имея опоры, треснула его тяжёлым набалдашником подхваченного меча в нижнюю челюсть.

      С тошнотворным щелчком зубы ударились о зубы, и Ортус грохнулся на колени, зажимая кровящий рот руками. Рапира выпала из его рук и покатилась по земле, к ногам Гидеон.

      И поединок был завершен.

      — Сыночка! Мой сыночка!

      Глаурика тут же подбежала к нему и засуетилась вокруг. Его несуществующие повреждения могла бы вправить монашка любой степени слепоты, но Глаурика наверняка уложит его в кровать на ближайший месяц.

      Гидеон усмехнулась, закинув меч на плечо, и столкнулась взглядом с Харроу, спешащей к месту событий с грацией разъярённой вороны.

      — Упс.

      — Что здесь происходит? — спросила она, остановившись между рыдающей кучей матери и сына и Гидеон.

      Маленькая черная тучка. Гидеон занервничала. Прибытие Харроу никогда не было к добру.

      — Она!.. Ранила Ортуса!..

      Харроу застыла, как будто не ожидала этого услышать.

      Тренировочная площадка, рапира Ортуса валяется, Гидеон стоит над ним, вооруженная — Харроу думала, что на него упал блуждающий кирпич?

      — Сестра Глаурика. Ты хочешь сказать, что какая-то оборванка с тупым мечом одолела Первого Рыцаря?

      "Эй, — хотела возразить Гидеон. — Мой меч не тупой! Может, не очень умный, но..."

      Глаурика разинула рот, всей сущностью матери желая сказать "да", но под пристальным взглядом Харроу медленно захлопнулась. Пожевала губы.

      — Нет, госпожа моя.

      — Вот и отлично.

      Харроу повернулась к Гидеон:

      — А ты...

      Взгляд ее темных глаз, безжалостный, как скальпель, прошелся по ней с головы до пят. Гидеон сильнее стиснула пальцы на рукояти меча.

      — Ты не рыцарь. Так что не дерись с рыцарями. Тебе не победить.

      — Но я победила!

      Харроу посмотрела на нее интенсивнее, и что-то внутри Гидеон оборвалось.

      — В конце концов.

      И, взмахнув плащом, драматично, она покинула их компанию.

      Секунды удлинялись в вечность. Харроу, спустя путешествие в Первый Дом, интриги и смерти всех некромантов и их рыцарей, из последних сил держала купол, отсрачивая их смерть.

      Она была красивой. Обессиленная, с лицом, оштукатеренным густым слоем крови, маленькая, какой она всегда была, она казалась Гидеон такой красивой, какой Гидеон ее никогда не помнила.

      Наверное, так было всегда.

      Гидеон делает шаг к шипам, ожидая падение купола.

      — Маленькая личинка! — дразнила Гидеон, убегая, когда им было пять и шесть.

      И Харроу топала ногой.

      Костяная рука вырастала из земли, одна, другая, и, как бы Гидеон не уклонялась с растущей с годами проворностью, она все равно оказывалась схваченной за лодыжку и уроненной в пол.

      — Личинки и есть маленькие, ты, глупая! — взрывалась Харроу.

      Гидеон перевернулась на спину, неизменно упрямая. Харроу смотрела на нее сверху вниз. И привычное презрение оказывалось крепко спеленутым страхом.

      Еще один шаг.

      Они стояли лицом к лицу в соленом бассейне. В его недрах тлели древние тайны Девятого Дома. Харроу была прижата спиной к стенке. Идти было некуда вперед — не было места — но Гидеон все равно хотела.

      Вперед и вниз. Приоткрыть рот, словить горячее дыхание и чувствовать сильно бьющееся сердце под рукой.

      Еще один шаг.

      Наконец-то у нее было предназначение.

      Оставалось пять минут до отхода, когда восемьдесят седьмой план побега Гидеон развалился.

Конец