Если нечего делать — упражняйся. Все было просто.

      Когда Гидеон ещё посещала долгие унылые молитвы, чтобы не заснуть, она завела привычку сгибать и разгибать пальцы, спрятав руку под лодышку. Сначала одну, потом другую. Десятки раз, перерастающие в сотни. Десятки отобранных у нее непонятно на что часов, которые она превращала в силу.

      Когда Харроу доставала ее, когда ее запирали в комнате, когда было нечего делать, она упражнялась. Отжимания, растяжка, подтягивания, приседания — годилось все. Они сжигали ее ярость и переплавляли. Она говорила себе, что это ее топливо на темные времена. Когда она будет бежать за ускоряющимся шатлом, подпрыгнет и повиснет на нем. Когда ей понадобится подтянуться из последних сил, чтобы сбежать в лучшую жизнь.

      ...Тогда она наконец-то сможет победить Харроу.

      Они полюбили друг друга с первого взгляда — Гидеон и меч. Ржавый, покрытый струпьями, зарытый в самой глубине сарая, имитирующего арсенал, он был похож на нее, как близнец. Она взяла его в руку, и все встало на свои места. Вот он — ее путь из этого проклятого места, ее сияющая мечта, ее каждодневная причина продолжать пытаться.

      Великая любовь.

***

      Что бы ни произошло, как бы не повернулась жизнь – учись. Все было просто.

      Вернее, все было сложно, ужасно сложно. Но в пять лет родители сказали Харроу, что ради ее рождения были принесены в жертву двести людей, двести детей и подростков. И маленькая Харроу последний раз смотрела на мир широко раскрытыми глазами, не веря, что такое может произойти.

      Так что это была библиотека, часы и часы за чтением и расшифровкой древних манускриптов, разваливающихся в руках, как мумии. Это были молитвы, истовые, лбом в пол, или тихие, перед сном в удушливой тишине. Харроу старалась. И если было что-то, на что в жизни можно было рассчитывать, это она сама и Император Неумирающий.

      Она расцарапывает лицо Гидеон до блестящей крови, стекающей ручьями с ее щек. В ее ушах звенит.

      По крайней мере, моя мама меня любила.

      Двести детей. Двести детей. Жертва, о которой она не просила, но которую смиренно приняла, пульсировала в ней, как набухающая инфекция.

      Она пачкает стены Запертой Гробницы кровью, уходя глубже и глубже, дальше и дальше в смерть.

      Они полюбили друг друга с первого взгляда — Харроу и Тело. Харроу ударила лоб об саркофаг и поклялась, что это будет вечным.

      Великая любовь.

***

      — Тебе было десять! — Гидеон всплескивает руками в отчаянной попытке донести свою позицию. — Кто, черт возьми, берет на себя судьбу мира в десять лет?

      Гидеон успешно игнорирует свою собственную жертвенность, и Харроу хочется ударить ее, потому что кто здесь ещё больший дурак? Она меряет шагами комнату в акте тревожности, активирующем в ней систему "бей и беги, и прячься". Но Гидеон — безопасное место. Бежать некуда. Харроу шумно выдыхает.

      — А что я должна была сделать? — ее глаза бегают. Она не замечает, что повысила голос, — Ты была занята своим мечом и тем, чтобы ненавидеть меня. Мои родители..!

      — Твои родители идиоты, — прерывает ее Гидеон. — Черт, — она зарывается пальцами в волосы. Нечестно, что даже в такой момент это неизбежно привлекает внимание Харроу. — Ты тоже была занята тем, чтобы ненавидеть меня...

      Харроу все еще привыкает. Она все еще привыкает. В ее представлении Гидеон всегда была сияющим непобедимым воином. Улыбайся, шути, будь несносной, привлекай внимание всех девушек в радиусе километра — это Гидеон? Бойся, жертвуй собой, будь удушающе услужливой, клянись в вечной верности — это Гидеон?

      Их общие моменты уязвимости делали это слишком реальным, пугающе реальным. Харроу сразу же хочется убежать и запереться в своей комнате. Она подавляет это желание.

      — Я не ненавидела тебя, — с трудом говорит она и понимает, что никогда не произносила этого вслух.

      — Откуда я могла это знать? Ты всегда вела себя, как... как будто я грязь под твоими ногами. Как будто я не заслуживаю даже смотреть на тебя. Дышать с тобой одним воздухом. Я ненавидела тебя за то, что ты так сильно ненавидела меня.

      — Гидеон, — имя самого близкого и ценного для нее человека во всем мире звучит чужеродно в ее устах. — Я не ненавидела тебя. Ты просто... — она тянула из себя слова клещами. Как что-то, что болело всю жизнь, но ты настолько привык к этому, что без боли страшнее. — ты всегда была такой уверенной. Казалось, ты всегда была лучше меня.

      — Я? — Харроу может представить, как лицо Гидеон приобретает это глупо-удивленное выражение. Как она показывает на него пальцем, будто не веря. — Я, сирота и оборванец? Лучше тебя, Преподобной Дочери?

      — Титул — еще не все! — Харроу разворачивается к ней, и это большая ошибка. Теперь она видит эти невозможные желтые глаза, которые всегда заставляли ее чувствовать что-то ужасающее и неизбежное. — Я... ты знаешь, сколько на мне было обязательств? Они душили меня. — Харроу всплескивает руками, — Мне каждый день было страшно. Я...

Дыхание тяжело сдавливает ее грудь. Она чувствует так много всего, слишком много всего. Это ужасно. Она не может поверить, что это, что она держала в себе столько лет.

      Ей страшно смотреть на Гидеон. Ей страшно смотреть на себя. Без краски на лице, с растрепанными волосами — что сказали бы ее родители? Она ждет пощечины, даже не зная, что ждет ее.

      Вместо этого чужая рука осторожно касается ее плеча.

      Харроу вспоминает, что Гидеон пережила смерть, бестелесное существование и заключение в собственном мертвом теле. Это сделало ее осторожней, ее движения — медленнее, как будто она до сих пор не верила, что может прикоснуться к чему-то, не разрушив это.

      Далеко-далеко отсюда, в прошлой жизни, она бы неверяще смотрела на Харроу.

      Сейчас она смотрит на Харроу так, будто понимает всю боль мира, потому что пережила ее. Что-то сжимается в груди Харроу, нескончаемо болящее и злое на себя за то, через что она вынудила Гидеон пройти.

      — Мне тоже было страшно, — говорит Гидеон. — Знаешь, несмотря на все это, — Гидеон смотрит куда-то поверх головы Харроу. Ее большой палец гладит Харроу по месту, где соединяются голова и шея, посылая искры в ее сердце. — Несмотря на мою ненависть к тебе... я все равно хотела о тебе заботиться. Я не могла позволить, чтобы с тобой что-то произошло.

      Харроу тяжело сглатывает. Потом сглатывает еще раз. В ее глазах щипет, потому что, кажется, она хотела услышать эти слова всю жизнь. Она дрожит.

      — Я удалила все воспоминания о тебе, потому что я не могла жить без тебя. — Харроу держится за рукав Гидеон. Ее голос подскакивает и опускается, искривляя слова. — Это было невыносимо больно.

      Гидеон смотрит на нее широко раскрытыми глазами. На ее щеках румянец.

      — Ты не ненавидишь меня, — потрясенно говорит она.

      Разве Харроу только что не сказала это?

      — Ты не поняла? — Харроу все еще трясёт, но теперь ей почти смешно.

      — Черт, прости, что не разобрала твой смертельный шифр. Ты сложнее в обращении, чем тысяча рапир, моя королева тьмы.

      Гидеон прикрывает один глаз и отводит лицо, как будто ожидает удара за это. Его не следует. Вместо этого Харроу задерживает дыхание и, будто ныряет в омут, приближается к Гидеон, вжимаясь лбом в ее плечо. Это заставляет Гидеон замереть. Руки Харроу несмело поднимаются, чтобы обхватить ее торс. Это так люди обнимаются? Она не уверена.

      По традиции ее семьи тайны передаются только в соленой воде. Так что она пачкает своими слезами футболку Гидеон, чтобы соблюсти приличия.

      ...Они полюбили друг друга с первого взгляда.

Конец