Её звали Лу. Просто — Лу. Никто никогда не интересовался её полным именем, и за все те пять лет, которые провела в полутемном задымленном табачным дымом подвальчике сероглазая девушка, она вполне привыкла отзываться на кличку. Сильно урезанный вариант своего имени она про себя окрестила именно кличкой — больше такое бы подошло собаке или канарейке. Все эти «Джу», «Мо», «Ал»... девушку каждый раз передергивало от подобного обращения, но постепенно она свыклась и уже не одергивала бармена, оглядывалась на него через плечо или поднимала голову, отрываясь от потрепанной книжки, ожидая продолжения фразы.

        Человек — тварь такая — привыкает ко всему. И собственный опыт просто лишний раз убедил Лу в том, что не может человечество ошибаться. Во всяком случае, не в таких вещах.

        Лу не любила шум, громкую музыку и дешевое пойло, но по каким-то неясным даже себе самой причинам не бросала работу в баре, и каждый вечер проводила там — с фонящим микрофоном в руках и стаканом с мутной жидкостью у ног. Сцена была маленькой, старой — как и само заведение — и скрипящей на все лады. На скрип, впрочем, Лу приучилась не обращать внимания — как и на многое другое. Например, на некогда раздражавшие шуточки посетителей, насмешливый взгляд бармена и робко-восторженный его дочери.

        Лу знала — та могла быть красива. Лу, в общем-то, тоже могла, но ей платили не за внешность. А дочка хозяина полуподвальчика подрабатывала официанткой, и по себе певичка знала — чем ты смазливей, тем больше чаевых оставят. Так что повод расстараться наличествовал.

        «Впрочем, — закуривая третью из пачки за вечер, думала Лу и с плохой скрываемой усмешкой наблюдала за девчушкой, — не сказать, что бы её это волновало. Счастливая».

        Иногда у неё садился голос — но всегда ненадолго. Первое время она клятвенно обещала себе и хозяину бросить, мялась и отводила взгляд, полный плохо скрываемого стыда, в сторону, выбрасывала курево в мусорный бак или оставляла на стойке, зная — кто-нибудь заберет. Потом — через год — пообвыклась и после пачки к стойке микрофона шла с той же легкостью, что и в начале рабочего дня. День, правда, начинался после семи вечера, но и это не беспокоило — когда не на что жить и денег не хватает даже на зимнюю куртку, на подобные мелочи быстро перестаешь обращать внимание. Спустя некоторое время, вообще на многое перестаешь обращать внимание — в памяти остаются лишь те люди, которых ты видишь ежедневно, и те действия, которые стали такой же привычкой, как дыхание.

        За пять лет Лу успевает запомнить и вызубрить песенки, которые заказывают постоянные клиенты, и обзавестись собственными — теми, которые предназначены лишь для неё и ещё одного человека. Плевать, что тот человек об этом даже не догадывается.

        Как показывает практика, не по-женски низкий хриплый голос, кажущийся чем-то необычным, спросом пользуется не меньшим, чем высокий голосок юной девицы. На деле он просто прокуренный и севший, но посетителям — удивительно, да? — плевать. Как и Лу. Она поёт — им нравится, и они платят за это, заказывают лишнюю кружку пива, а официантке небрежно бросают — «Певичке за мой счет». Им нравится, и они платят, а Лу нравится, что они платят. Как и за что — немаловажно тоже. Но важнее, сколько.

        Лу себя не обманывает — деньги она любит больше некоторых знакомых, и работает не только за идею. Ей, честно говоря, вовсе не трудно признаваться в настолько очевидных вещах — самолюбия хватает и на это, да ещё остаётся на крепкий сон и очередного забавного ухажёра. Обычно всё ограничивается ничего не значащими поцелуями и прочим, что могут смотреть дети до шестнадцати лет.

        Лу всё-таки любит свою работу и со временем находит прелесть в дешевом пойле, громкой музыке и замолкающем только под позднее утро гвалте. После этого она идет спать в каморку за «кухней», свято веря: такая жизнь — когда не надо ни о ком беспокоиться и за кого-то волноваться — лучшее, что с ней могло случиться.

***

        — Her name was Lola, — худые стертые пальцы привычно обхватывают стакан — в этот раз в нём виски — пока певичка, прикрыв глаза и отставив руку немного в сторону, выводит отпечатанные где-то на подкорке сознания и знакомые до каждой черточки в буквах слова, — she was a showgirl, — она не распевается, берет сразу и именно так, как надо сегодня — паренек, сидящий за стареньким пианино, сориентируется и подыграет, наплевав на расхождение с оригиналом — всем известно: Лу обожает Барри, и только поэтому позволяет себе подобные выходки. Он, конечно, ничего не узнает, но рискни кто сотворить нечто похожее — Лу швырнет стакан и нынешним утром выкурит на полпачки больше, чем обычно — этим всё и ограничится.

        Певичка окидывает полутемный зал внимательно-небрежным взглядом, щурится, заметив хозяйскую дочку, и, наклонив стойку вперед, смотрит прямо в светло-зеленые глаза, цвет которых едва ли разберешь с такого расстояния и в таком освещении — только вспомнишь. Девчонка вздрагивает и, схватив пустой поднос, теряется среди столиков — их всего-то ничего, но при известном желании человек и в пустой комнате найдет место, чтобы спрятаться.

        Лу смеётся в фонящий микрофон во время проигрыша и напевает отрывочные куски из строк.

        Девчонку зовут «Лола».

***

        Иногда Лу себя всё-таки обманывает. Например, тогда, когда уверяет: нет в этом мире того, о ком бы она хотела заботиться. Врёт — не только себе — и не краснеет. Как, впрочем, и полагается.

        Этот человек есть. У него светло-зеленые глаза, светлые волосы и угловатые черты лица, которое безнадежно портят очки в тяжелой темной оправе.

        — Лола, — окликает певичка дочку бармена, выглядывая из кухни, цепляет девчонку за локоть, пачкая застираную серую кофту мукой, и утягивает в душное помещение. Уже утро — посетители разошлись только-только, только-только появилась возможность закинуть в желудок что-то посущественнее виски, вчерашнего крекера и табачного дыма. Лу постоянно забывает — может ли этот дым попасть в желудок или нет, но, как и многое другое, её это не беспокоит. Жизнь слишком коротка, — считает Лу, — чтобы тратить её столь глупо и неосмотрительно.

        Лола вскидывается, изгибает линию ярко-красного рта в улыбке и минуту спустя пьет горячее молоко со специями. У неё пары в четыре часа, и до этого времени надо успеть подготовиться, урвать хотя бы пару часов на сон и перед самым выходом разбудить певичку — студентка никак не может понять, зачем, но знает: не разбудит — и под конец рабочего дня Лу выкурит на пачку больше, чем обычно, а петь будет что-нибудь невыносимо жалостливое.

        Худенькая Лола в своем поношенном свитере выглядит школьницей, и Лу почему-то тяжело вздыхает, прошивая взглядом узкую спину и длинные тонкие ноги. Она тоже худая и ноги у неё длинные, но, в отличии от девчонки, на посетителей она смотрит сверху вниз только со сцены — однако рост, не дотягивающий до среднего, не мешает ей вкладывать во взгляд всё то превосходство, которого хватило бы на десятерых.

***

        Лола угловатая, как подросток, и видом своим напоминает птенца, выпавшего из гнезда — такая же встрепанная, чуточку растерянная и вечно взъерошенная — короткие волосы не ложатся ровно от одной лишь расчески, а времени на укладку у дочери бармена просто нет — свой завтрак она доедает на ходу, не снимая левую руку с руля старенького доджа первого поколения, купленного её отцом за бесценок и приведённого в порядок и рабочее состояние Малышкой Ло. Так её называют все, кому не лень, а не лень многим — некоторые из посетителей помнят ученицу средней школы в толстых очках, юбке до острых коленок и с книжкой в худых пальцах.

        Лу думает, что Лола чудесно играет на пианино, стоящем у сцены, но послушать перебор клавиш может только днём, когда все давно разошлись — и время от времени она жертвует законным отдыхом, пальцами с короткими ногтями, покрытыми слезшим красным лаком, выстукивает по подлокотнику такого же старого, как бар, кресла ритм, негромко подпевая.

        К восемнадцати годам юбка до колен сменяется прямыми штанами цвета хаки и армейскими ботинками, но растянутый свитер остается неизменным, как и растрепанные пряди мышиного цвета.

        Ло, кажется, совсем не хочет быть красивой. Так, во всяком случае, думает певичка, стягивая волосы в низкий хвост и краем губ удерживая очередную сигарету.

***

        — With yellow feathers in her hair and a dress cut down to there, — Лу зевает, едва не выворачивая себе челюсть, заваривает растворимый кофе и усаживается прямо на стойку, поджав под себя одну ногу, а второй упершись в высокий стул с деревянной спинкой. Взглядом провожает Лолу, глаза которой покраснели и слезятся, но спрыгивает на пол и идет в комнату студентки только через пять минут - ровно столько ей требуется, чтобы допить мечту язвенника и затушить окурок о край пепельницы. Мо тщательно следит за чистотой полуподвальчика и терпеть не может, когда Лу оставляет пепел на полу, стойке или прожигает ненароком салфетку. А Лу всё так же терпеть не может сокращения и твердо верит: Мо сокращает всех из вредности. «Наверное, - думает она, - в школе его дразнили Морисой». Дети - мелкие твареныши - жестоки и злопамятны. Лу была такой же - в некоторых вопросах она себе врёт не всегда.

        У Лолы чисто, в углу стоит письменный стол, занимающий места едва ли не больше узкой одноместной кровати, а дверцы шкафа распахнуты, и певичка получает возможность рассмотреть сваленную, как попало одежду - она готова поспорить, что в рюкзаке, повешенном на спинку стула, точно такой же беспорядок.

        «Забавно», - губы растягиваются в улыбке - в её каморке всё ровно наоборот. Там, правда, нет такого большого стола, зато кровать шире - она, мелкая, занимает место куда больше хозяйской дочки.

        Лола сидит, спрятав лицо в ладонях, и, когда матрац рядом с ней прогибается под весом другого тела, а худые руки обнимают за плечи, вскидывается на секунду, шмыгает покрасневшим носом и опускает голову снова.

        Певичка, вздохнув, прижимает её к себе крепче, касается сухими губами виска и успокаивающе гладит по спине, рукам, ласково перебирает волосы на затылке - девчонка жмется сама, наклоняясь, тычется носом в шею, как слепой кутёнок, и судорожно, прерывисто дышит. Лу не нужны слова - нетрудно понять, что гложет студентку и из-за чего та сейчас скулит едва слышно и не смотрит в глаза. Сама такой же была... лет пять назад. До этого треклятого бара, где прохладно всегда - даже когда накурено, и сесть негде.

        Сильные стертые пальцы подцепляют прядь волос, очерчивают острые скулы и легонько гладят по затылку - девчонка, затихнув, проваливается в беспокойный сон, прижавшись лбом к нагревшейся черной коже - вставкам, закрывающим узкие плечи.

***

        Когда Лола мнется на пороге каморки и комкает пальцами край свитера, Лу лениво открывает правый глаз, облизывает сухие губы и думает, что голову пора помыть. На просьбу Ло, впрочем, соглашается, и десять минут спустя обе стоят напротив распахнутого шкафа. Певичка вздыхает - который раз за двое суток - и, теребя зубами фильтр не закуренной сигареты, мотает головой: с тем набором одежды, который есть у её новой «подопечной», можно разве что в земле копаться. Или в походы ходить. Или на байке разъезжать. В любом случае - заниматься чем угодно, но не покорять чужие сердца. Определенно.

        От того, что Малышка Ло называет косметикой, певичка попросту приходит в ужас и клянется - ещё одна подобная выходка, и помощи ждать будет не от кого. На скрещенные за спиной пальцы обе не обращают внимания.

        Проблема решается в результате просто - среди всего этого находится пара джинс, а облегающую майку и кожанку Лу разыскивает в недрах своей комнаты - от чего-то более женственного Ло отказывается категорически. Ну и черт с ней - певичка сдерживает зевок и мрачно смотрит на своё отражение в зеркале. То отвечает не менее дружелюбным взглядом и даже не думает отворачиваться, смутившись. Какая жалость.

***

        Во второй раз студентка удивляет Лу непривычно ласковой улыбкой и мечтательным взглядом.

        Дурнушка преображается на глазах, - отмечает певичка, показывая, как правильно рисовать стрелки, сжимает губы, держа невидимки, и закалывает отрастающую челку. У Лолы чудесное лицо и зря она его прячет - неровно обрезаные пряди всё только портят, вместе с тяжелыми очками мешают разглядеть изумительные глаза - чистый светло-зеленый, редкий, напоминающий змеевик. Лу самую малость разбирается в камнях - знает шкалу Маоса, признаки, по которым определяется чистота, и может отличить гагат от агата: неоконченное высшее не давало о себе забыть. Искусствоведа из неё не вышло, но некоторые знания остались.

        Толстые диоптрии заменяются линзами, и спустя месяц певичка с трудом и некоторым удивлением узнает в «героиновой барышне» дочку Мо. Мо только хмыкает и пожимает плечами - поиски себя, юность, ветер в голове... Главным недостатком своей дочери он почитает возраст - от него и вся дурь в голове. Но этот недостаток проходит со временем.

***

        Со временем проходит многое - Лу вздыхает и закатывает глаза. Тушит сигарету о кровлю плоской крыши, подтягивает к груди ногу, обнимает коленку и задумчиво смотрит на желтую Луну.

        Убывающую - белесый полупрозрачный дымок вьется, завивается и напоминает певички ленту Мёбиуса. Она с трудом вспоминает, что это такое, но прекрасно представляет, как это выглядит. Во рту сухо, губы сухие, а глаза слезятся от дыма. Когда Лу откидывается назад, затылком она чувствует подстеленную парку, а не чужое сильное плечо.

        Лола улыбается, запрокидывает голову и трется щекой о щеку сидящего позади неё парня. Сидеть на крыше в юбке неудобно - тонкие колготки не греют, приходится поджимать под себя ноги и морщиться: любимый растянутый свитер оставлен дома, а кожаная куртка... Ло думает, что толку от неё чуть. И даже меньше.

        Лу греет озябшие ладони дыханием, трёт щеки и, сунув в карман парки пачку сигарет, спускается на чердак, а оттуда в бар. Время позднее, и в единственный выходной надо бы отоспаться. Проходя мимо комнаты Ло, она ведёт острым плечом, поправляет наушники и думает о своём. Хочет думать о своём.

***

        В баре темно, одинокий луч прожектора выхватывает сидящую на краю сцены Лу и нещадно желтит кожу. Певичка теребит зубами фильтр сигареты, отколупывает краску с ногтей и краем глаза отслеживает передвижения Лолы, почти затерявшейся в полумраке помещения. Та, кажется, нервничает, и это в очередной раз удивляет Лу: последнее время девчонка улыбается и буквально лучится счастьем. Впрочем, вскоре удивление сменяется задумчивостью и даже некоторым пренебрежением - первая любовь она такая, переменчивая. Особенно, когда невзаимная. А то, что объект воздыханий студентки не отвечает ей полной взаимностью, кажется очевидным даже её отцу. Тот, правда, не торопится из-за этого спускать незадачливого бойфренда с лестницы, но вряд ли одобряет. В этом уж Лу уверена.

        — His name was Rico. He wore a diamond, - тоскливо выводит она очередную строку и, перехватив микрофон поудобнее, вскакивает обратно на сцену. Луч света перемещается за ней, но более никто не удостаивает вниманием: бросив взгляд на столь же привычный атрибут бара, как стойка или сам Мо, посетители отворачиваются и возвращаются к своим делам и разговорам. Изредка кто-то смотрит вновь, небрежно кидает «За мой счёт», и певичка знает, с кем проведёт остаток ночи после закрытия заведения. — He was escorted to his chair, he saw Lola dancing there, - распевается девушка, щелкая пальцами в такт, и, обернувшись вокруг своей оси, наклоняется вперед, едва ли не падая, в последний момент цепляется за стойку микрофона и продолжает уже громче, уверенней. — And when she finished, he called her over...

        Лола наблюдает издалека. Сидит у барной стойки, положив поднос на колени, и сжимает коленки, а не закидывает ногу на ногу как обычно и не вытягивает их - пусть и темно, но в юбке подобного не вытворишь. Ло с тоской вспоминает растянутый свитер и армейские ботинки на толстой подошве. Один из них, кажется, валяется в заброшенном додже, и надо бы его забрать.

        От линз у студентки болят глаза, но их даже потереть нельзя - к черту макияж.

***

        Лу с детства любит сказки. Никогда не зачитывается ими, но две-три помнит наверняка: про Железного Ганса, Дюймовочку и спички. Правда, сейчас она почему-то чувствует себя феей-крёстной, глядя на счастливо смеющуюся девушку в белом платье и фате, держа на руках её малышку, и улыбается, слыша нетерпеливое «Да. Я согласна». Хочется завыть, но феи-крестные на то и феи-крестные: замухрышка стала принцессой, сцену можно покинуть, ведь дальше лишь «долго и счастливо».

She sits there so refined, and drinks herself half-blind.

        She lost her youth and she lost her Tony,

        Now she's lost her mind!

        Barry Manilow, «Copacabana»

Конец