Дзюри приходит в себя, лёжа на спине. Настала ночь, и небо за высокими окнами фехтовального зала потемнело, словно сгоревшая бумага. Она привстает, и медальон постукивает ее по руке: цепочка всё еще обмотана вокруг онемевших пальцев. Она чувствует под ребрами пустоту — невесомую незаполненность — и с сожалением надевает медальон обратно на шею.

— Дзюри, — с противоположного конца зала слышится голос. Это Сиори; сумрачная, тонкая тень в незнакомой униформе — или Дзюри всё-таки доводилось видеть этот наряд: когда они обе в детстве играли в солдатов? Мундир Сиори того же цвета, что ее волосы. В этом освещении — фиалковые.

— Чего ты хочешь теперь? — спрашивает Дзюри. Лунный свет давит на нее, как ладонь.

— Ах, — произносит Сиори, словно обидевшись; а затем: — Хотела бы я знать. — Она невероятно быстро преодолевает разделяющее их расстояние — прежде, чем Дзюри успевает встать, — и придавливает коленом пальцы Дзюри, чтобы помешать этому.

— Не останешься? У меня был престранный вечер.

— Здесь? — не тот вопрос, который Дзюри должна была бы задать. Следовало бы спросить: «Неужели?», или: «Входит ли в число странностей то, что ты выдернула меч из моей груди?» Непонятно, как он там помещался. Она представляет внутри себя застывший неподвижно клинок: многослойная сталь, выкованная в жарком пламени, бегущем по ее позвоночнику, а затем закаленная в ее ледяной крови. Неудивительно, должно быть, что ей теперь трудней держать спину прямо.

— Я не помню, — отвечает Сиори на невысказанные слова. — Совсем ничего не помню. Разве не странно? «Ничуть», — думает Дзюри, вспоминая о Мики; вспоминая Кодзуэ, всегда отстраненную, с отвращением на лице. Ненависть крадется по следу каждого из них. Дзюри не верит в чудеса, но порой это представляется ей сродни чуду: насколько глубоко все они застряли в непроницаемо-беспросветном несчастье; каждый узел этой сети столь же неповторим, сколь беспощаден. Она не знала никого, кто был бы счастлив. Даже Тэндзё Утэна, чьи советы так великодушны, чьи глаза ярко блестят в сумерках — даже она не смеется в эти дни так же свободно, как раньше. И даже тогда ее смех — короткий, неприятный лай, звучащий недоверчиво и настороженно. Интересно, как же она отреагировала на появление Сиори, после всей этой помощи, которую ей оказала — ей, умоляющей о том, чтобы вернуть благосклонность Дзюри! Было бы забавно, если бы не было так гадко.

— Что последнее ты запомнила? — спрашивает Дзюри.

— Тебя. Как я прихожу к тебе и показываю... тот медальон, — выражение лица Сиори на миг становится нежным: словно у дракона, стерегущего клад. Дзюри с трудом удерживается, чтобы не бросить взгляд вниз: виднеется ли цепочка над вырезом рубашки, или тяжелый металл скользнул в безопасную и абсолютную темноту под одеждой.

— И... — Сиори выглядит всё более растерянной, — я пошла на собеседование, — произносит она, после чего затихает.

— Как я и думала. — Дзюри отворачивается. Не потому, что злится, — это просто привычка, животная самозащита. Но Сиори воспринимает ее жест иначе.

— Ну разумеется, — сладким голосом произносит она. — Где бы мы были без Арисугавы Дзюри, которая вечно знает, что происходит! — Она хватает Дзюри за волосы на затылке — внезапно и жестко — и, притянув поближе, наотмашь бьет по губам.

— Посмотри на меня! — приказывает Сиори, облизывая губы, в уголках которых еще темнеют последние следы макияжа: как будто она пыталась проглотить кусок угля, который не влезал в рот. — Разве не этим ты вечно занята? Страдаешь над моей фотографией, словно какой-то вампир? Так вот она я — теперь я буду посимпатичней! — У нее при этом вид человека, потерявшего всё.

— Ладно, ладно, — Дзюри пытается взять себя в руки. Она чувствует дыхание Сиори, пропитанное ароматом роз — запах должен бы быть приятным, но Дзюри думает о колючем сорняке, прорастающем сквозь грудную клетку Сиори, сквозь живот и горло. Внутри так безжалостно тесно: лоза и запятнанные кровью стены.

— Ну, ты смотришь? — спрашивает Сиори. — И что скажешь?

— Ты прекрасна, — Дзюри говорит то, что всегда было правдой. Сегодня неглубокие, прозрачные глаза Сиори почти цвета индиго, а густые кудри обрамляют ее лицо, отбрасывая причудливую тень на щеки. Серебристого света, вторгающегося во мрак галереи, как раз достаточно, чтобы вытравить кислотой ее острый профиль на внутренней стороне век Дзюри.

— Боюсь, я скучала по тебе, — ее рука начинает неметь под весом ноги Сиори. Сиори рассеянно целует ее — проворным, горячим и мягким ртом. Деловой подход: к соблазну, к предательству. Если так пойдет и дальше, Дзюри просто уснет. Она осмеливается положить свободную руку на плечо Сиори, лаская эполет вместо живой кожи; Сиори дёргается, не разрывая объятий. Дзюри представляла себе это совсем не так. Она думала о том, как Сиори будет краснеть и просить прощения — такая изящная в форменной юбке и блузке Академии, — а ее пурпурные волосы рассыплются по подушке гроздьями винограда; о том, как побледнеет Сиори, когда Дзюри нежно проведет загрубелыми от дуэлей пальцами по внутренней стороне ее колена. Честно говоря, в ее мечтах они были юны и неопытны — какой ей не было позволено быть, — полные чистотой, какая могла бы пережить годы. В ее мечтах было что угодно, кроме этой отчаянной возни на мозаичном полу, на котором Дзюри привыкла побеждать, привыкла к сражениям-играм, к войне с ее собственной слабостью, уходящей корнями в ранее детство: когда она впервые сбросила туфельки и надела фехтовальную маску.

— Сиори, — говорит она, отодвинувшись, — может быть, нам стоит... — «...пойти ко мне», — могла бы она сказать. Прогуляться немного или устроиться под кустами сирени, с которыми, по твоим словам, связано так много воспоминаний? Но стоит ей подвинуться к окну, с его успокаивающим видом на парк и мост, как Сиори крепко хватает ее за цепочку медальона и тянет назад.

— Ох, — только и успевает сказать Дзюри: у нее вышибло из груди весь воздух, стоило Сиори обхватить ее за талию. И когда Сиори встает, Дзюри поневоле оказывается на коленях, с откинутой набок головой, прижимая щеку к бедру Сиори — чтобы облегчить вдох. Глаза слезятся; она едва может разобрать далекие своды крыши, а ближе — движение подбородка Сиори. Сиори тоже смотрит туда, чтобы убедиться: никто их не видит. Так странно: ей стоило бы позаботиться о свидетелях на более ранней стадии. Сиори нервозно скручивает металлические звенья — еще сильнее, — и цепочка вся целиком впивается Дзюри в горло, словно девичьи зубки. Какой изысканный подход к убийству.

— Почему ты совсем не сопротивляешься?! — раздается голос Сиори. Дзюри должна признать: ей даже не приходило в голову попытаться. Она, не моргнув глазом, позволила Сиори прикоснуться к себе; она вытолкнула из себя меч ради нее, хотя Сиори всего лишь провела ладонью по ее груди; у нее не осталось иллюзий насчет собственной силы воли. Ну... почти совсем. Она пытается заговорить, но выходит только шипение. Неожиданно Сиори отпускает ее. Дзюри падает лицом вниз и больно ударяется носом, и когда она приподнимается на четвереньки, Сиори всё еще разглагольствует.

— ...такая блестящая, так много причин цепляться за жизнь — и ты даже не можешь отговорить меня тебя убивать? Неудивительно, что я хочу стереть тебя в порошок! Ты как светлячок — звезда-обманка. Насекомое!

— Ты и правда собралась убить меня? — спрашивает Дзюри, когда восстанавливает дыхание. Выскользнувший медальон покачивается чуть ниже ее ключиц и ударяется о грудь.

— Нет, — снижает обороты Сиори. — Я просто думала, что это было бы сексуально. Дзюри вновь усаживается на корточки и пристально на нее смотрит. Сиори пожимает плечами. — Девицам в порно всегда это нравится. Твой парень и я — мы раньше смотрели вместе такие фильмы. "Сильнее, господин Палач!" — она изображает руками петлю.

— Он никогда не был моим парнем, — говорит Дзюри за неимением лучшего ответа.

— Ну, неважно. Я могу притвориться, правда? Тебе рассказать о нем? — Сиори ловко плюхается на пол напротив Дзюри, скрестив ноги. Одна из пуговиц на ее странном мундире оторвалась, и теперь висит на единственной нитке. Дзюри со страшной силой обжигает желанием: отодрать ее напрочь и скользнуть пальцами в брешь. Вместо этого она следит за руками Сиори. Та сначала сцепляет пальцы в замок, затем складывает в чашу под небольшими округлостями грудей; затем кладет ладони на бёдра.

— По его словам, я была единственной девушкой, с которой он мог взаправду поговорить. Дзюри не умела разговаривать с Сиори, даже когда они учились в начальной школе. Порой они часами просиживали в залитой солнцем тишине, испещренной тенями листьев — словно щедрый ростовщик насыпал им в подол темных, обгорелых монет. «Эти черные печати», — думает Дзюри, — «закопченные кольца».

— О чем? — спрашивает она. — Об удушении?

— О любви, — говорит Сиори, и Дзюри не отвечает ей. Она трет пальцами свое воспаленное горло — прямо в том месте, где остался синяк.

Конец