— Ммм, ну, а я больше люблю цитрусовую жвачку, — девушка сложила руки на коленях, — и еще я хочу умереть.

Я сжала губы и дорисовала в блокноте птичке клюв — теперь она больше напоминала птицу. Потом перевела взгляд на пациентку, которая с отстранённым видом разглядывала копию «Поцелуя» Климта на стене. Современная молодежь — разбрасывает словами как деньгами, погрязла в лени и грехах.

— Ну, так чего ты ждешь? — Плохой из меня психолог, согласитесь. Но я не настаиваю даже на звание психолога — никогда не училась на него, никогда не хотела работать с людьми. Но почему-то я на третьем месте в списке самых высокооплачиваемых психологов в этом городе. Ко мне приезжают изо всей страны, а я советую несовершеннолетней девчонке вскрыться.

— Мама за мной следит. Я круглосуточно под взглядами суровых охранников с высшим медицинским образованием. — Пациентка, она же Шанталь, она же Шанти, поворачивается ко мне. Ее влажные мутно-голубые глаза были замечены мной еще в самом начале. Левый глаз косил к кончику носа, но от этого взгляд становится еще флегматичнее.

Шанти елозит на кожаном кресле-кушетке. Обнаженная кожа рук отлипает от него с неприятным звуком, и я предлагаю подбавить кондиционер. Она отказывается, мы опять замолкаем. Птичка уже нарисована, а рядом с ней я набрасываю некую абстрактную субстанцию. Я не собираю тормошить девчонку, хочет молчать — пусть молчит. Это ее мать платит мне огромные деньги, а не я валялась в ногах ради приема. К тому же заметно, что девушка заговорит сама.

— Говорят, что тебе восемьдесят, — малышка не выдерживает тишины. Несмотря на это «тыканье», в голосе скользит восхищение. Думаю, что я самый старый человек, которого она видела.

— Восемьдесят четыре, — ухмыляюсь я.

— А по тебе и не скажешь, — она пристально разглядывает меня, стараясь найти хоть одно пигментное пятно.

— Конечно, не скажешь. Я потратила немалые деньги, чтобы никто такого не говорил, — я вся состою из современных технологий пластической хирургии и не только. У меня даже некоторый органы не свои. — Ты тоже можешь.

Она растерянно осматривает себя:

— А что-то не так?

— Не знаю, а тебе что-нибудь не нравится?

— Нет, мне вполне комфортно в этом теле.

Я протягиваю руку к столу и беру бутылку воды, делаю несколько глотков из горлышка, а потом протягиваю девушке. Она не отказывается. Она не морщит брезгливо свой нос, как этот сейчас любят делать богатые, не вытирает горлышко. Просто пьет.

— Хочешь, я расскажу тебе сказку? — Я кидаю взгляд на часы. До конца приема осталось около пяти минут. — О враче.

Малышка кивает и делает серьезное лицо.

— Жил-был врач. И была у него жена, и идея была, теория. И не знаю, кто был для него важнее — жена или теория. Он мечтал собрать нелюбимых детей — детей без талантов и умений — и сделать из них полезных обществу людей. Это была его теория. Что человек становится настоящим человеком, если его родители любили друг друга. И врач собрал десяток таких детей, почти «усыновил». Они жили на своей ферме, держали животных, растили пшеницу, но никогда не контактировали с городом и чужими людьми.

Шанти нахмурилась, когда я замолчала.

— Сеанс окончен, увидимся на следующей неделе. — Я закрыла блокнот и встала.

— Эй, сядь и закончи историю. — Локти девушки опять «оторвались» со страшно громким звуком, когда та вскочила.

— Меня ждет любовник и бренди, так что извини, я не собираюсь задерживаться.

— Продолжай. — Шанталь уселась на кушетку, скрестив руки на груди. Чувствуется, что ее эта история не отпускала всю неделю.

— Да умер врач. А жена его уехала в город. Дети пытались жить самостоятельно, но не смогли. Разъехались кто куда, но про врача не забыли. На его могиле до сих пор никогда не засыхают цветы.

— Могила? Живые цветы? — Девушка удивленно ахнула.

— А ты думала? Эта история стара как я. — В моем голосе проскользнула положенная грусть, чтобы Шанти думала, что она из-за возраста.

— И это все?

— А ты ожидала чего-то интересного?

Она задумалась, на лбу пролегла складка. Я сегодня без блокнота, поэтому изучаю пациентку. За последний сеанс она потеряла эту асоциальную флегматичность, и сейчас была похожа на девушку-подростка, какой и должна быть. Густые темно-русые волосы подстрижены коротко и клочковато, и я понимаю, что она стригла себя сама. Под длинным носом губы странной формы. Круглый подбородок, на котором белеет шрам.

Сейчас у девушки открыта шея, на ней буреет шрам в виде ошейника, который, как мне кажется, не закольцован. Мой взгляд немедленно скользит на нее руки. На правой тоже шрамы — толстые, прямые, белые змеи. Теперь восхищаюсь я. Девчонка-то не шутит.

— Ты левша?

— М? — Она смотрит на свою руку и отрывисто кивает, вновь превращаясь в приведение. Потом, оглянувшись, томным шепотом сообщает мне, —, а я ведь еще ни разу не любила. Так и умирать жаль.

И где она таких слов нахваталась? «Любовь». Сейчас подростки совсем не любят. Они трахаются и только.

— А ты полюби. — Удивительно, насколько шрам на шее притягивает взгляд. Я прямо оторваться не могу. Девушка повела плечами, и я хватаюсь за эту возможность. Огромная однотонная футболка на круглых плечах. Грудь с едва видными торчащими точками сосков. Я, запомнив, сделала температуру ниже. Теперь ей холодно. Пухлый живот.

— А ты любила? — Вопрос застает меня врасплох. Закусив губу, только потом понимаю, что помада останется на зубах. – Да, скорее всего.

— И кто это был?

— Мужчина, старше меня лет на сорок. Хотя я его почти обожествляла, а это не любовь. Он просто был слишком добрым.

— А сейчас он где?

— Мертв. Иногда мне кажется, что убила его я. — Я облизываю зубы кончиком языка, но думаю, что только размазываю.

— Ты не похожа на убийцу, — девушка чуть закидывает голову назад и улыбается мне.

— Очаровательно. Спасибо за комплимент, малышка, но убийцы обычно и не похожи на убийц.

— Врут все. В глазах всегда все видно.

— Что же ты видишь в моих глазах? — Я наклоняюсь к ней. Лицом к лицу, на моей щеке теплеет ее дыхание со вкусом апельсиновой жвачки. Девушка смотрит в мои болотные глаза и, судорожно краснея, отворачивается.

— Такое и говорить в приличном обществе нельзя.

Шанти взяла меня под руку, мы топчемся по аллеям Национального парка. За спиной, в паре десятков метров от нас, пыхтят (Вру. Они совсем не утомились!)  шкафы-охранники с высшим медицинским.

Я не знаю, зачем они все еще ходят за ней, ведь за последние несколько месяцев она и слова не сказала про смерть. Шанталь начала заниматься рисованием и гонками, мы с ней бегаем по утрам, а по субботам ходим в кинотеатр. Она плачет от смеха и целует мои пальцы. Иногда, вечерами, когда моросит дождь, мы укрываемся пледом у меня на веранде и смотрим на озеро. Она утыкается в мою шею носом, вдыхает терпкий аромат парфюма и цитирует каких-то нелепых современных поэтов.

— «Любовь — жаренные тосты по утрам,

Когда в квартире, в голове, кавардак, тут и там.».

Шанталь отпустила мою руку и, облокотившись на парапет моста, уставилась в черную воду. Сейчас она девочка-призрак. Голубые глаза словно покрылись пленкой. В ее руках — черный игрушечный пистолет, какой-то до смешного дорогой, коллекционный. Она подносит его к подбородку и почти скрипит:

— Бам.

Я вижу, как лопается ее черепушка, как разлетаются мозги. Какой-нибудь кусок непременно отлетит в воду и спугнет мирных уток. Брызги крови на моих губах, а ее белый плащ превращается в жалкую тряпку.

Девушка трясет чуть отросшими волосами, и видение пропадает. Она смеется и бросает пистолет к уткам, едва не прибивая самую крупную, недовольно крякнувшую и поспешившую убраться от сумасшедшей девчонки.

Неожиданно начинается дождь. Ко мне домой мы прибегаем абсолютно мокрые и веселые.

— Если ты уйдешь, я утоплюсь.

Сидит на моей постели полностью обнаженная, смотрит в окно на всю стену, как тогда в парке. Волосы опускаются на круглые плечи, она прижимается ко мне, сует мою руку к себе в вагину и шепчет, со слезами на глазах, как ей тошно, как она устала от этого мира. И насколько сильно любит меня.

Откинув голову назад, она краснеет, шумно дышит и покрывается испариной, цепляясь за кружева на моей блузке. Я загипнотизировано смотрю на багровый шрам. Девчонка сжимает ноги и вновь цитирует своих поэтов, называя меня «Дарлинг».

Всхлипывая, она зарывается в мое одеяло и мои подушки, когда я ухожу в ванную отмывать руки. Я долго сижу на закрытом унитазе, и, когда выхожу, малышка уже спит. Оставляя красный след от поцелуя на ее лбу, я уезжаю из дома.

Через час я уже в другой стране.

В моей голове ее вздувшийся труп у поверхности воды, погрызенный рыбками и пиявками, весь в тине и водорослях. Который смотрит на меня своими блеклыми живыми глазами.

А в чужой стране очень популярна жвачка с вкусом апельсинов.

Конец