Она откидывается на спину и выгибается, подставляя шею; смотрит из-под ресниц лукаво, и от этого взгляда дрожат пальцы и что-то переворачивается внутри. Она прикусывает нижнюю губу; в уголках ее рта затаилась ласковая усмешка. Пальцы скользят вдоль тела, по груди, по ребрам, по бокам; ладони застывают на бедрах.

Она смотрит выжидающе.

— Иди ко мне, — говорит она. — Я жду.

Я склоняюсь над ней; она улыбается.

Мне страшно.

Она шепчет что-то почти беззвучно, неразборчиво; смеется тягуче, касается пальцами шеи и ведет выше, к затылку, оглаживая позвонки. Ее вторая рука касается моей талии в тот же миг, когда она целует меня: неторопливо, прихватывая зубами нижнюю губу.

Она не настаивает; она не пытается взять то, что — казалось бы, — принадлежит ей, как многие до того.

Она просто делает то, что хочет.

Я не могу сопротивляться — и не собираюсь.

Она убирает руку с талии, ведет ладонью по позвоночнику, заставляя меня прогнуться и прижаться к ней. Пальцы замирают под лопатками, поглаживают границу между тканью и кожей, и от этого хочется заурчать большой кошкой, отдаваясь ласке.

Быть может, такого шанса больше не случится.

Возможности прикоснуться, потрогать, огладить; и чтобы мурлыкала от касаний, и шипела от укусов, и стонала, подаваясь навстречу — а я уверена, она будет.

Я не хочу упустить шанс.

Я не хочу упустить ее.

Она ни о чем не спрашивает, просто молча щекочет шею спокойным дыханием. Пальцы ныряют под ткань, с легкостью справляются с застежками; вторая ладонь ложится на поясницу, слегка надавливает.

Я подчиняюсь.

Мы сталкиваемся взглядами.

Она смотрит так, как не должна смотреть: понимающе и сочувствующе, и ласково, и безумно нежно; сердце мое заходится от этого неверяще.

Не знаю, что она видит в моих глазах, но вновь тянется поцеловать.

И все меняется.

Мы перекатываемся по кровати, только чудом не падая с нее. Теперь она сверху, сидит на моих бедрах, как в своем кресле — прямая, ровная; и смотрит, смотрит, смотрит, и я окончательно теряю голову, и дыхание перехватывает, как у подростка.

Кто дал ей такое имя — холодное, северное? Она огонь, и всегда была огнем. В костюме своем цивильном и очках этих, перед монитором — выжженная пустошь, пышущая жаром земля, и уверения безмолвные: это — не для людей, это — ни для кого, пытаться настоять — верная смерть. И сейчас — как пожар; под кожей, в глазах, в венах и артериях бушует стихия, и ей все сложнее ее удержать.

Но она удерживает. И смотрит.

И склоняется надо мной, опирается рядом с плечом, и торопливо облизывает пересохшие губы, и коротко кусает в шею.

Неожиданно. Болезненно.

Хорошо.

Горячо.

Укус — что ожог. Он не должен так печь, он не должен казаться поставленным в полном праве клеймом, он не должен...

Да кого я обманываю.

Она стекает ниже куском черного шелка, прикусывает и облизывает кожу, прихватывает губами сосок — а я могу только цепляться за ее спину и дрожать. Ее пальцы — на моих бедрах, поглаживают будто бы невзначай; и я выдыхаю, раскрываясь помимо своей воли.

В висках бьется отчаянное "Господи", и я дышу ему в такт; и не сразу замечаю, что шепчу это вслух. Она молчит, не комментируя — но прекрасно слышит, я знаю, потому что движения и ласки становятся все уверенней, все напористей.

Я закрываю глаза.

Она касается губами совсем свежего шрама на боку — сувенир из Китая, подарок Симмонса. Счастье, что рана была неглубокой, бысто зажила — но кожа еще чувствительна, и почти все прикосновения неприятны.

Это — нет.

В темноте все чувства обостряются. На примере катакомб Толл-Оукса могу с уверенностью сказать: интуиция тоже.

На миг мне кажется, что каждым своим движением, каждым поцелуем она повторяет одно и то же, раз за разом, как заевшая пластинка: "Поверь мне, доверься мне, это все — для тебя и только для тебя". К этому напрашивается "отныне и на веки веков", и от представившейся картины я с трудом сдерживаю смех: чтобы Ингрид Ханниган да говорила такое? Да еще и кому — какой-то агентше с дурной репутацией, предательнице, пусть и невольной? Мне?

Но — интуиция вьется лукавым змеем, обжигает чешуей рассудок; и разевает пасть, касаясь меня языком Ингрид; и я не сразу осознаю, что прозвучавший мгновением ранее стон — мой.

Кто-то много и не по делу говорит, а я — думаю. Вечно так.

"Пожалуйста, — думаю я, пытаясь не то поднять веки, не то оставить глаза закрытыми. — Пожалуйста, пусть это будет правдой".

А имя у нее все-таки прекрасное. И выстанывать его очень удобно.

Конец