Моринт голодна; голод грызёт ее, неотступно и непрестанно.

Особенно здесь, на «Нормандии», полной исключительных и особенных — ярких, как ночные огни. Сокровищ, собранных Шепард — будто специально, чтобы любоваться ими, перебирать, ласкать. Шепард не обязательно убивать их, всех до единого, чтобы оставить рядом. (Она, Шепард, везучая, что ни говори).

Моринт голодна; и она умеет сдерживать голод, как всякий хищник — лежать в засаде, ждать, считая минуты. Строить ловушки, простые, но эффективные — полагаться на обстоятельства, на собственную смекалку и чужую ошибку, проскальзывая в незаметнейшие из щелей, особенно те, что остаются между словами.

В детстве она часто обещала Самаре: «Да, мама, я буду вести себя хорошо». «Вести себя хорошо» означало — не попадаться. Или — попадаться только на том, на что даже мама — правильная, скучная мама — способна взглянуть сквозь пальцы. Счесть простительным — по неопытности или по малолетству; а может, даже из каких-нибудь глупых принципов, вроде «справедливости» или «чести».

Только вот — это совсем другое.

На этот раз Моринт дала обещание, которое на самом деле хочет сдержать.

Так что она ускользает с «Нормандии» — стоит им пришвартоваться на Иллиуме, Цитадели или Омеге, — и Шепард дергает плечом, объясняя: «У юстицара дела». Никто не спрашивает, не уточняет — только посмеивается из-под капюшона внимательная воровка — подстеречь бы, выпить с губ этот смех, присвоить тайную память, запереть секреты в мертвых глазах — «Она никому не выдаст наших тайн, Шепард», — Моринт прикусывает губу; не сейчас, не здесь. Каждый чует запах опасности — от дочери, как чуял от матери. Каждый знает: их судят, взвешивают на незримых весах — по справедливости ли, по жажде. Разницы нет.

Но когда Шепард приглашает на борт другую азари, Моринт неслышно шипит. Колючее электричество бежит по хребту, покалывает кончики пальцев — убийца матери, лакированная шкатулка с секретом — «Мы ведь даже похожи, Шепард, так почему?» — с десяток отточенных обвинений, которые могла бы бросить Самара; и — насчет этой ведь не было договора, а значит...

Шепард стискивает её запястье — пальцами, способными крушить кости; пожатие настолько нежное, что не избежать синяка.

Она вскидывается: «Можно?», но глаза Шепард вспыхивают яростным: «Нет».

Чужая добыча; метка охотницы; и Моринт отступает на шаг под хлестким ударом взгляда.

Этот взгляд — проникает внутрь, как будто они уже пережили слияние; беспощадно-жгучее, всеобъемлющее, нетерпеливое — как только и умеет соединяться Моринт. Скребет под кожей, вызывая в памяти тот вечер на Омеге: сознание, только приоткрывшееся навстречу, и тут же захлопнувшееся вновь. Такое манящее, что запах привёл её сюда, связав обещанием.

Шепард заходит к ней на следующий день после отлета с базы Посредника, нимало не обеспокоенная. Кидает — точно в руки — пачку дорогого наркотика, её любимого, дергая плечом на невысказанный — только взгляд, изгиб губ, поворот головы — вопрос. Делает шаг назад, прищелкивает пальцами, точно в танце под неслышную музыку (которую Моринт не успела еще включить), и смотрит так, словно ей пора бы идти.

— Знаешь, ведь все мои партнеры испытали величайшее наслаждение. Такое, что их нервная система сгорала, не выдержав.

Зачем она говорит об этом? Словно взгляд — снова этот самый взгляд Шепард — тянет не то что за язык даже: играет смычком на голосовых связках. Тоскливая нота пронзает всё её существо, внутренности сводит судорогой, какую не выйдет даже списать на время без смертей и убийств.

— Исключительная личность, вроде тебя, могла бы пережить слияние с ардат-якши.

Может быть, выпив её — она станет воистину чем-то большим?

А может быть... Моринт облизывает губы — язык быстро-быстро скользит от одного края рта к другому. Как это может быть: соединиться с кем-то больше, чем один раз? Как это бывает — столкнуться с чужим желанием, но вернуться?

Рассыпаться пеплом там, где всегда сжигала?

Или — оставить пепел по обе стороны, точно зеркальное отражение.

Дрожь пробегает по её шее, растекается по плечам: длинная, жадная.

— Ты думаешь, что я — дура? — беззлобно усмехается Шепард.

«Я думаю, что твое удовольствие будет самым сладким, самым болезненным, самым обжигающим и восхитительным из того, что мне довелось испытывать».

«Я думаю, что раз ты способна соперничать с хищниками вроде меня, — то способна и ответить мне тем же, в постели, как и в бою».

Моринт пожимает плечами (поводит, стряхивая мурашки) и откидывается — со всей непринужденностью — на спинку дивана.

— У тебя в голове протеанский шифр, ты одолела Жнеца и возвратилась из мертвых. Кто может с тобой сравниться?

«Я надеюсь, что ты подаришь мне нечто особенное».

«Я надеюсь разделить с тобой свое одиночество».

Моринт хочет ее. Хочет убить ее. Хочет быть с ней. Быть ей.

Слишком много всего. Слишком много — её, и невозможно дышать, потому что воздух пропитан Шепард — её потом, смехом, щекочущим ноздри шлейфом гари и крови (этот след походит на тот, который оставляет за собой Моринт — тоньше, но отчетливей в то же самое время). Её злит это. Её это возбуждает.

— Быть может, мы отпразднуем этим нашу победу?

Ее речь становится быстрой, неуверенной, жаркой — желания схлестываются, переплетаясь, как змеи — или любовники. Она стискивает пальцами кожаную поверхность — разрывает, точно когтями, как расцарапывала бы спину, бёдра, плечи; и когда Шепард подходит ближе — вкрадчиво, как отражение, и медленно, как сквозь воду, и эти волосы вокруг ее головы, как нимб, насмешка над несуществующей святостью, — то Моринт подбрасывает с места, словно пружиной: ладонь ложится Шепард на грудь, стискивая черную ткань.

Та не отшатывается; наоборот — и пальцы Шепард легко, раздумчиво скользят по загривку Моринт, чуть ниже основания её щупалец. У Моринт почти перехватывает дыхание. Зрачки расширяются, впитывая блеск каждой звезды, видной с наблюдательной палубы, и она почти готова...

— Я подумаю об этом после. До победы еще надо дожить.

Шепард почти невесомо толкает её в грудь кончиками пальцев, обращая флирт в шутку, и Моринт требуется всё самообладание, чтобы не взвыть.

Моринт впивается зубами в запястье, когда Шепард оставляет ее — бросив на прощание лишь усмешку; и вкус собственной крови ненадолго заполняет сосущую пустоту.

Кровь Шепард — её кровь должна быть жидким огнем, искристым от её мощной биотики; и это — второе, что Моринт мечтала бы в ней попробовать; разорвать грудь и вырвать оттуда сердце; чтобы оно принадлежало лишь ей одной.

Пронзительно-синие глаза Шепард — омут, в котором не отражается черным-черное обещание «объятий вечности» — истинной, окончательной, которая только и способна утолить все желания; покоя, который Моринт даёт другим и которого не знает сама.

Моринт голодна; и этот голод никогда не отступит.

Конец