Ее губы сами собой шепчут пошлости, подошедшие бы для сцены; воздушная чепуха — мягкая вата в коробке с хрупкими девичьими мечтами.

Неземное наслаждение. Возвышенное страдание.

Сладкая, сладкая ложь.

Перед ней — ее партнерша по сцене, с которой они сойдутся ради единственного представления.

Перед ней — ее несравненный подарок, который она сможет вкусить лишь единожды.

Декорации, костюмы и реплики — всё готово; Юри еще раз придирчиво оглядывает свою работу.

Линии судеб, красные ленты. Несовершенное, недозрелое тело — но телу Момоки не надо быть совершенным. У нее могут быть обгрызены ногти, может не хватать переднего зуба, и ожог может чернеть на щеке — и всё же она будет прекрасна, когда осторожно погладит кончиками пальцев гипс на предплечье Юри. Юри - просто неудачно упала; ее отец давно мёртв. И можно будет нерешительно коснуться губами внутренней стороны ладони Момоки — пахнущей потом, дождем и травяным соком, а вовсе не тем, чем должны бы пахнуть «взрослые» вещи. А потом они разделят (разделили) первый поцелуй (плод судьбы).

Впрочем, Юри вовсе не уверена в своей памяти — пускай ночами и убеждает себя в обратном.

В конце концов, когда Момока... исчезла, исчезла, вовсе не "умерла"! — они обе были детьми. В таком возрасте неловко даже поднять глаза, переодеваясь на физкультуру — по крайней мере, щёки Юри точно обжигало стыдом. Юри верила: нет ничего естественней, чем отворачиваться от ее скверно вылепленного тельца; но Момока всегда и во всем посягала на ее представления о естественном. Теперь, повзрослев, Юри стыдилась бы совсем по другой причине. Могла бы стыдиться... но слишком давно отвыкла, слишком давно превратила выставление напоказ в профессию и призвание.

Юри закрывает глаза. Надо доверится ощущениям, сжиться с ролью: сегодня выступать легче, потому что она играет почти-себя.

Другая ветка метро. Другая ветка судьбы.

Шрамы, связующие их воедино.

Она проводит пальцами по контурам этих шрамов — живот, бёдра, подколенная ямка. Ласкает собственную грудь, задевая напрягшиеся соски. Откидывает голову — распущенные волосы щекочут спину, расчерченную тонко-бледными полосами.

Руки ее подарка связаны за спиной — под спиной, — так что Юри придется целиком взять на себя подготовку. Она скользит ладонью у себя между ног — изящные пальцы, которые, кажется, никто и никогда не ломал.

Наклоняется к лицу партнерши-подарка, нежно-медлительно гладит по щеке, оставляя влажный след, дразня ароматом, — девичья кожа на ощупь как персик, давший имя Момоке.

Откликаясь, подрагивают ресницы на опущенных веках; неправильный цвет глаз мог бы всё запутать, но девочка — если Юри правильно рассчитала, — так и не откроет их до конца. Проснется ровно настолько, чтобы отвечать, не задумываться, принимать в себя судьбу — и женские пальцы, скользящие внутрь, чтобы сломать и присвоить.

Юри целует её в приоткрытый рот, чуть-чуть засасывая нижнюю губу.

Потом она сама опустится сверху, подставляя себя неумелым — самым подлинным, самым сладким — полусонным движениям языка.

Потом.

Всё это — потом.

Она следует вниз, не торопясь — в хорошем спектакле нет нужды торопиться; все жесты и позы затвержены наизусть. Здесь и сейчас — ее бенефис; и она блистает, как никогда. Целует чувствительное место за ухом, горячо дышит, задерживаясь на мочке, приникает губами к сосуду на шее, вслушиваясь в пульс. Движется от шеи к ключицам, оставляя особенно заметный засос рядом с тем местом, где веревка спускается в ложбинку между крупных грудей; прикусывает, отпечатывая на коже следы зубов, нежно обхватывает губами девичий сосок и легонько царапает ногтями другой, забирается языком в ямку пупка.

Огиномэ выгибает спину, слегка постанывает, мотает головой — а Юри помогает ей согнуть ноги, разводит их пошире и щекочет внутреннюю сторону бёдер самыми кончиками пальцев. Целует щиколотку — беззащитно-белую, какая могла бы скрываться под смешными розовыми носками Момоки; Момока носила бы их, даже расставшись с детством, Юри уверена. Пальцы на ноге рефлекторно поджимаются, и Юри поднимается выше.

Проводит пальцами по набухшим складкам, чуть раскрывая их, и вдыхает запах — плод собственных усилий; плод, с помощью которого ей необходимо обмануть судьбу.

От влажных волосков слегка пахнет яблоком.

Волосы Момоки пахли жвачкой и солнечной теплотой. Это она точно помнит, этого — никак не могла забыть или придумать потом.

В тот самый день, изменивший всё, она с колотящимся сердцем обнимала Момоку, и сама Момока была — как свет, как солнце, больше не скрытое тенью громадной башни.

Но тело под ее пальцами — холодное; такое холодное, какой Момока никогда не была — и Юри вдруг становится страшно. Ужас захлестывает ее, забивая обратно в горло пошлые глупости и лживые обещания — затапливает мраком воспоминания и гасит под веками свет.

Она падает в жгучую черноту — угли и пепел отверженных, из которых не выйдет ничего путного, которым суждено сгореть и стать невидимками. Ваша спасительница мертва, зарыта в могилу, где черви и черепа, а мир — холоден и чёрен, и таковым пребует вовеки.

Она падает бесконечность, пока не обнаруживает себя там же, где и была, — жалкую и дрожащую.

Под ее щекой — живот Ринго, тугой и гладкий; Юри чувствует неровное дыхание, чувствует дрожь в напряженных ногах по обе стороны от своего лица, и даже слышит что-то — безвкусное и бессвязное; но внизу живота у неё тяжело и липко, а каждый палец на руке весит тысячу тонн.

Злые слёзы жгут ей глаза, жгут кожу девушки-девочки, пойманной в ловушку чужой судьбы.

Еще несколько секунд, и она соберет себя — из осколков, бессильных сложиться в слово-отгадку, в совершенное изваяние прекрасного лебедя. Она соберёт себя и продолжит, даже если половины дневника еще недостаточно; и даже если она — пока что, только пока что! — не может достичь Момоки, то получит хотя бы Ринго.

Юри по-прежнему себя ненавидит — но это не должно помешать.

Конец