Вернись, мой друг, мне грустно без тебя…

(Земфира)

 

  Александру я встретила в пятнадцать лет. Я не знала кто она и чем занимается. На мои вопросы о работе она обычно отмахивалась чем-нибудь фантастическим, вроде, - «Охотой за привидениями" и прибавляла, - "А вообще у меня бессрочный отпуск».

Но чем-то Александра точно занималась, потому что то, как она одевалась и дорого обставленная квартира говорили о том, что это «чем-то» позволяет ей с лёгкостью оплачивать всё это и многое другое.

На самом деле, я даже не знала её точный возраст. А спрашивать об этом было так же бесполезно, как и о работе.

«И я видел полмира, мне две тысячи лет…»

Вот, как-то так…

Думаю, Александра в любом случае попадала в промежуток от двадцати до тридцати. Иногда она казалась мне очень взрослой, гораздо старше, чем выглядела. А порой – совсем наоборот.

Она любила старые чёрно-белые комедии, юмор в которых был настолько устаревшим, что я не могла понять – над чем же и где тут нужно смеяться?

   - Ты – поколение с испорченным восприятием, - говорила Александра, оставив попытку объяснить мне суть смешного момента. 

Любила сериалы, просматривая их основательно, от начала и до последней серии. Не мыльные оперы, конечно же, нет. Это были «Секретные материалы», «Её звали Никита», «Горец» и прочие в подобном духе.

«Горца» мы, кстати, так и не досмотрели. Она выключила его где-то на середине, задумалась на несколько секунд, а затем пробормотала, - Ну и чушь!

   - Не чушнее, чем погоня за зелёными человечками, - ответила я.

Для меня все они были глупостью. Не бывает в жизни женщин-суперагентов, ФБР не занимается расследованием паранормальных явлений, и уж тем более, бессмертные Дунканы Маклауды не скитаются по миру с чётким убеждением - «В живых останется только один!»

   - Нет, ты не поняла, - подтянув колени к подбородку и обхватив их руками, Александра серьёзно на меня посмотрела. – Чушь не в идее вечной жизни, а в том, как подал её сценарист. Что за бред – убить всех себе подобных, а самому остаться? Одному навсегда в вечности? Герой не должен быть настолько глупым, чтобы не понимать простых вещей.

   - Можно подумать, что в этих фильмах вообще кто-то задумывается о логике. Это только ты смотришь их с горящими глазами и ищешь здравый смысл.

   - А по-моему, в них много поучительного. В человеке только тогда открывается весь потенциал, когда он сталкивается с ситуациями, выходящими за рамки его привычного восприятия.

   - Это типа столкнуться с пришельцами в далёком детстве, сдвинуться, и потом всю жизнь их искать? Тоже мне, потенциал! Ты вот встреться с гопником тёмной ночью, и попробуй вообразить себя Никитой. Жизнь – это тебе не фантастический сериал, - в этих разговорах я чувствовала, что наш возраст поменялся местами.

   - Это намного дольше, - Александра, хмыкнув, и передав мне пульт от плазмы, с лёгким щелчком раскрывала платиновый портсигар с выгравированной змеёй на крышке и закуривала тонкую коричневую сигарету.

Курила она много. Я в то время, до встречи с ней – тоже, правда, украдкой от учителей, скрываясь в тёмном углу школьного двора, и от родителей, сбегая на пару этажей выше от своей квартиры.

Кстати, именно так я впервые её и увидела. Потому что пару этажами выше, на самом последнем этаже нашего дома – Александра как раз и жила – за внушительной металлической дверью, как в бомбоубежище. 

Я сидела на высоком подоконнике, болтала ногами и дымила в раскрытую форточку ментоловой сигаретой.

Дело было в том, что я не наобум выбрала самый верх. Просто на этой лестничной площадке была лишь одна квартира. В которой никто не жил уже очень давно. Потому я и облюбовала местный подоконник, зная, что никто меня здесь не увидит и не настучит родителям. Конечно, в былые времена можно было подняться через люк на крышу, потому что лестница доставала почти до самого пола. Но после того как с этой самой крыши сиганул тринадцатый самоубийца, управляющая по дому, которая, очевидно, была очень суеверной, запечатала люк амбарным замком, вынуждая желающих отправиться в лучший мир искать для этого другие способы, или крыши. 

Когда я услышала, как кто-то не спеша поднимается по лестнице, то лишь подумала о том, что этому кому-то следовало бы дождаться лифта, а не отмахивать пешком столько лестничных пролётов. Это кто же там над нами живёт такой спортивный? 

Но шаги не остановились и на предпоследнем этаже, и я невольно насторожилась. Вспомнила о том, что час уже довольно поздний, и кому это понадобилось шастать наверх, где была только одна пустующая, наглухо закрытая квартира?

Незнакомец обозначился высокой фигурой, лампочка тут не водилась в целях экономии, поэтому впотьмах было сложно разглядеть, как он выглядит и какого пола. Я только почувствовала запах туалетной воды, немного резковатой, чтобы быть женской, а поверх этого пряный аромат сигареты в его пальцах, тлеющий кончик которой был единственным источником света на лестничной площадке. Свою я на всякий случай уже выкинула в форточку. Мало ли…

Незнакомец даже не взглянул на меня, как ни в чём не бывало подошёл к двери и звякнул ключом в замочной скважине.

Вот те раз… Выходит, квартира перестала быть необитаемой. А я и не заметила… Как-то так вышло, что наш дом-муравейник давно укомплектован постоянными жильцами, и переезды-выезды случались так редко, что это всегда было у всех на виду. Потому что управляющая по дому носилась, как угорелая, собирая какие-то справки, выписки и отписки. А тут всё так тихо, незаметно… Даже обидно немного. Потому что я привыкла считать эту лестничную площадку и этот подоконник – своими.

   - С новосельем, - буркнула я. Придётся теперь искать другое место для перекура…

Он задержался на пороге, и прежде чем скрыться за тяжёлой дверью тихо ответил:

   - Спасибо.

Голос такой… без высоких женских нот, низкий, с лёгкой хрипотцой, но и без мужской огрубелости. Приятный.

Впрочем, тогда я особо и не задумалась о новом жильце с верхнего этажа. Своих проблем хватало.

А что до курения… Однажды Александра аккуратно вытащила сигарету из моих губ и сломав её в пальцах просто сказала, - Не надо.

Вот так, без лишних слов и нотаций о вреде курения, к которым обычно прибегают взрослые.

Но я перестала. Потому что она хотела этого.

Ещё Александра любила цветы, давая человеческие имена каждому обитателю керамического горшка.

   - Ты не находишь это несправедливым? – говорила она, заботливо опрыскивая гигантские лопухи чего-то вроде фикуса под именем Лючия.

   - Что? – рассеянно спрашивала я, прикидывая, когда тёмно-фиолетовый бутон тюльпана-Виктории распустится в цветок.

   - А именно то, что – «что». Кто придумал причислить растения к неодушевлённым вещам? Они рождаются, растут, изменяются, дышат и питаются. Они точно такие же – «кто», как и мы с тобой.

На это сложно было что-то возразить, тем более что я была с ней совершенно согласна. Наверное, тот, кто определил растения, как – «что», просто не любил цветы. И ничего в них не понимал.

И этнические побрякушки из сувенирных лавочек. У Александры была их полная шкатулка из тёмного, сладко пахнущего дерева. 

   - Зачем тебе такая коллекция оберегов и талисманов? Ты действительно во всё это веришь?

Я перебирала пригоршни глиняных амулетов, костяных подвесок с нацарапанными рунами и замшевых лоскутков с таинственными загогулинками на неизвестном языке.

   - Я много путешествую… по работе. Это память о тех местах, где я побывала. И потом… - Александра кивала с самым серьёзным видом, - те, кто их смастерил – точно верили. Так почему бы мне этим не воспользоваться? Чужая вера тоже может спасать.

«Ага, - думала я, - а истина где-то рядом».

И ещё фотографию женщины в стеклянной раме, которая стояла на прикроватной тумбочке в её спальне. Это была очень старая фотография, выцветшая и пожелтевшая от времени. Однажды я спросила – кто эта женщина за стеклом?

Александра мягко, но настойчиво забрала рамку у меня из рук и молча поставила на место.

Ну, что же… В моей семье к фотографиям предков не относились так бережно. Альбом с чёрно-белыми фото пылился на антресолях с незапамятных времён.

Александра… Я всегда называла её только так, полным именем, никогда не пытаясь сократить его до «Саши», «Шурочки», и уж тем более – «Санечки». Это ей совсем не подходило.

Она была очень высокой. Худощавой, но без ощущения хрупкости, которая обычно чувствуется в людях с подобным сложением. С бледной гладкой кожей, широкими скулами, с тонкими, но красиво очерченными губами, которые могли улыбаться разными улыбками. С мягкими вьющимися волосами, тёмно-каштановыми, коротко подстриженными на макушке, и спадающими на шею несколькими волнистыми прядями, которые она иногда собирала в короткий хвостик.

Наверное, если бы Александра отрастила волосы, ей бы пошло… 

Я никогда не видела её в одежде, которая по определению считается – женской. Никаких юбок, стелящихся романтическим шлейфом по ветру. Или кокетливых платьев. Но сказать, что Александра одевалась, как мужчина – тоже нельзя. Её стиль в одежде – был продолжением её самой. Как голос, взгляд, жесты – никогда не резкие, но всегда рассчитанные и не потраченные впустую. Казалось, что всё, что она надевала, каждая деталь её гардероба – существовали лишь в одном экземпляре и были сшиты специально для неё. Невозможно было представить кого-либо в чём-то, что отдалённо напоминало бы одежду Александры. И вовсе не потому, что её лакированные глянцевые ботинки, её брюки, рубашки, или пиджаки отличались каким-то особенным покроем, или расцветкой. Вовсе нет. Она одевалась неброско, дорого и со вкусом. Просто даже простые вещи смотрелись на ней так, как никогда не будут смотреться ни на ком другом.

   - Нет, я люблю женскую одежду, правда, - говорила Александра, неторопливыми движениями завязывая галстук перед зеркалом. – Но есть вещи, которыми лучше всего любоваться на других, ты так не считаешь?

Я кивала, полностью с ней соглашаясь. Потому что, глядя на её отражение в большом зеркале в прихожей, я действительно любовалась. Высокой худощавой фигурой в элегантных чёрных брюках и атласной рубашке. Её изящными пальцами, затягивающими узел на тёмно-вишнёвом шёлковом галстуке.

Да, можно сказать, что Александра похожа на мужчину, но на самом деле, она была просто красивой женщиной.

   - Идём? – она подхватила пиджак, обернувшись ко мне, и я неловко поёжилась, чувствуя себя ужасно нелепо в новом платье, купленном ею же по случаю моего Дня Рождения.

   - Что? – Александра поняла мою заминку по-своему. – Оно тебе не нравится? Ты могла бы не надевать его, и просто сказать мне об этом.

   - Да нет… Наверное, это тоже как раз та вещь, которая лучше всего смотрелась бы на ком-то другом… - я замолчала. 

Она отложила пиджак и, взяв меня за руку, подвела ближе к зеркалу.

Да, платье было очень красивым. Прямо как из журнала. Из переливающейся пурпурной ткани, лёгкое, точно паутинка, с открытыми плечами и длинным подолом, который очень изящно развевался при ходьбе. Я таких в жизни не носила.

   - Постарайся увидеть то, что вижу я, - тихо и серьёзно сказала Александра, встав сзади и положив руки мне на плечи. - Красоту твоей юности – самое бесценное, что вообще может быть. А скоро то, что дала тебе природа, засияет ещё ярче.

Я смотрела в отражение нас обеих – высокой девушки в чёрном, и своё. И внезапно ощутила себя маленьким ребёнком рядом с тем, кто намного старше, мудрее, сильнее… Её ладони на своих плечах – их спокойное ровное тепло придало мне уверенности. 

В будущем, когда я смотрела на себя в зеркало, я видела красивую женщину. И я думаю, что это потому, что в тот далёкий вечер Александра своим прикосновением передала мне частицу своей собственной красоты.

Её отражение кивнуло мне и улыбнулось одними глазами.

У Александры были синие глаза. Но не такие, про которые обычно говорят – васильки, или, там, незабудки. Их синева – это цвет ночного беззвёздного неба. Иногда – подсвеченные улыбкой. А иногда – почти совсем чёрные. В такие минуты её бледное лицо казалось застывшей маской, с жёсткой линией сжатых губ, а глаза – бездонными колодцами, наполненными лишь одной холодной чернотой.

Именно такой я увидела Александру в нашу следующую, вторую встречу.

***

Эту сволочь звали Серёжей. И встретились мы на школьной дискотеке по случаю какого-то события. Он был на последнем этапе школьного марафона, и у меня были все основания считать, что учителя допустили его до финишной черты только лишь потому, что за всё школьное время (а он провёл в её стенах на два, а то и три года больше, чем полагалось), он их вконец достал. Делать бы гвозди из наших учителей, не было б в мире прочнее гвоздей. Но и у гвоздей когда-нибудь кончается терпение. Так что ближайшей перспективой этого здоровенного, как шкаф, балбеса была армия, какой-нибудь там стройбат, или, если повезёт отмазаться – ПТУ – в качестве дальнейшего образования. И тоже – только если очень повезёт.

А вообще, мне этот Серёжа был до лампочки, как, впрочем, и школьная дискотека, на которую я поплелась только лишь затем, чтобы оттянуть как можно дальше неизбежное возвращение домой. Мама была на дежурстве. Так что особого выбора у меня не было. Дискотека, так дискотека. Всё лучше, чем слоняться по морозу на улице.

Я надеялась тихо и спокойно отсидеться в тёмном уголке до самого конца, но Серёжа, нюх как у собаки, глаз как у орла, заметил меня до того, как я успела затаиться. И прилип, как банный лист.

Вообще, несмотря на писанные школьные правила, вечеринка носила чисто вольный характер – тут спёртый дух, спиртным тут пахнет. Проносили и внутри и с собой, почти в открытую, без проблем минуя пост седенького вахтёра на входе, который даже для приличия так ни разу и не выглянул из своего закутка, уткнувшись в телевизор. Наверное, он, этот маленький усталый человек был убеждённым фаталистом, считая, что коль пьянке быть, её не миновать.

Как и моего возвращения домой, когда всё закончилось и я, внутренне вздохнув, начала собираться, утешая себя тем, что хотя бы от прилипчивого Серёжи, которого заштормило уже где-то в середине школьного мероприятия, и который надоел мне ещё в самом начале, удастся отделаться. 

Но Серёжа до упора решил быть джентльменом, предлагая свои услуги провожатого до дома.

Конечно, стоило его сразу отшить, тем более что он был пьян. С другой стороны – за стенами уже давно воцарились густые зимние сумерки, а возвращаться домой было порядком далеко.

Вот я и сглупила…

Всю дорогу он вёл себя довольно прилично. Наверное, морозный воздух подействовал отрезвляюще.

Я шла рядом, вполуха слушая его болтовню, а мысли вяло переползали с одного на другое, не останавливаясь ни на чём конкретном. Я просто устала.

Но когда мы вошли в мой тёмный подъезд, Серёжино джентльменство как ветром сдуло.

Лампочка здесь тоже не водилась и тоже в целях экономии, потому что регулярно билась каким-то неуловимым нелюбителем электричества и лампочек. Поэтому с недавних пор управляющая по дому махнула рукой на освещение, устав бегать и за лампочками и за монтёром Михайлычем, который был нарасхват, и одним на несколько «муравейников».

В общем, тьма царила непроглядная.

Наверное, поэтому козёл-Серёжа осмелел и воспылал.

Я не знаю, о чём он только думал, и думал ли вообще, когда протащив меня за ворот в закуток под лестницей, притиснул лицом к обледенелой стене.

Мог же кто-то вдруг зайти, или выйти, или, на худой конец, я могла просто закричать.

Но правда в том, что в подъезде было очень темно, а угол под лестницей был бесполезным аппендиксом, в котором уборщица иногда оставляла свои швабры и вёдра, и который со входа-выхода был попросту незаметен.

А кричать мне возможности не было потому, что гад-Серёжа, сорвав с головы капюшон и вязаную шапку с помпоном, так стиснул свою лапищу у основания шеи, что у меня в глазах потемнело, и всё, что я смогла из себя выдавить – скулёж, как у придушенного щенка. 

Я стояла в собственном подъезде, почти вмурованная в стену, и была совершенно беспомощной.

Кажется, он что-то говорил мне, дыша в ухо горячо и влажно, но я ничего не слышала, потому что в голове стоял равномерный гул пульсирующей крови, глушивший все звуки. Я только чувствовала, как его рука дёргает ширинку на джинсах, вырывая с мясом и заклёпку и молнию, словно всё было из бумаги, тащит их вниз, и с ощущением животного ужаса отчётливо понимала, что вот сейчас со мной случится что-то непоправимое и бесконечно мерзкое.

Но внезапно его рука, стискивающая мою шею – сорвалась, как и другая, которая уже была занята вознёй с его собственными штанами. И вовсе не потому, что Серёжа вдруг растерял весь свой пыл. Просто его от меня оторвали. Без лишнего шума и предупреждений.

Сползая по стене на пол, так как ватные ноги меня не держали, я только услышала, как резко хлопнула входная дверь. И, наверное, выключилась на несколько секунд, потому что осторожное прикосновение к плечу и вопрос, - Всё нормально? – словно вывели меня из оглушенного оцепенения.

Я дёрнулась в сторону и от руки и от голоса. По-прежнему было очень темно, я всё ещё была со спущенными штанами, и всё ещё чувствовала, как меня вжимают лицом в ледяную стену, шаря горячей потной рукой по телу. 

   - Успокойся, - я услышала шорох, и поняла, что незнакомец присел на корточки рядом, потому что слова прозвучали над самым ухом, - его здесь нет, - и снова лёгкое прикосновение его рук на своих плечах.

Я уловила знакомый резковатый запах туалетной воды, вместе с терпким ароматом сигарет, да и голос показался знакомым – низкий, немного хриплый.

Новый жилец с верхнего этажа…

Раздался щелчок, и трепещущий огонёк на конце зажигалки осветил его лицо, напряжённое, бледное, с резко обозначившимися скулами и почти чёрными глазами.

   - Вставай, здесь холодно, - тихо сказал он и его ладонь, тёплая, только что из замшевой перчатки, погладила меня по щеке.

И меня прорвало. Это прикосновение… оно было… таким бережным, заботливым, так меня касалась только мама. И весь ужас, вся мерзость пережитого, которая держалась бы во мне ещё очень долго, потому что я запоминаю то плохое, что со мной случается, выплёскивалась теперь истеричным рыданием и слезами в меховой ворот чужой дублёнки. 

И ещё… в этот миг я поняла, что человек, к которому я судорожно прижималась, сотрясаясь всем телом – была женщина. Я просто это знала.

Огонёк зажигалки погас, мы снова оказались в кромешной темноте, но мне уже не было страшно. От неё исходило ощущение тепла и безопасности, которые растворили мои страх и отчаяние.

Я никогда не тянулась к людям, не хотела, или не умела. Или то и другое вместе взятое. Не имела понятия, каким образом между двумя посторонними людьми вдруг возникает чувство близости, привязанности, или доверия. И что нужно для этого делать. Единственный человек, которого я любила, доверяла и к которому была бесконечно привязана – была моя мама. Это было данностью от самого рождения. И мне этого было вполне достаточно.

Но тем поздним вечером в абсолютной темноте грязного подъезда, плача и обнимая незнакомую женщину, я поняла, что близость, привязанность и доверие действительно не возникают просто так. Эти чувства рождаются тогда, когда в жизни появляется человек, которому они предназначены.

Судорожно всхлипывая уже без слёз в совершенно мокрый и замусоленный меховой ворот, я чувствовала, как её руки натягивают на меня растерзанные джинсы, одёргивают кофту и пуховик.

   - Где ты живёшь? Я провожу тебя до квартиры.

Я, всё ещё не отпуская её, молча помотала головой. Уж лучше сидеть здесь до утра, чем возвращаться домой сейчас. 

   - И как мне это понимать? 

   - Мама на дежурстве, - выдавила я.

   - И ты не можешь попасть в квартиру? 

   - Могу… Я пока тут посижу…

На самом деле, я так и планировала. Вернуться и отсидеться на самом верху, на своём подоконнике до самого допоздна. Я часто так делала, когда мама работала в ночную смену. Поздно возвращалась домой и старалась сразу же лечь спать. Школа давала мне повод задерживаться. Дополнительные занятия, кружки… Во время каникул выискивать причины, чтобы не находиться дома было сложнее.

А сложнее всего было находиться дома наедине с отчимом, когда он был пьян. Как сегодня. Поэтому я собиралась протянуть время, а потом тихонько зайти в квартиру, тихонько пробраться в свою комнату и тихонько лечь спать, радуясь, что такая хитрая.

Волосами на макушке я ощутила её короткий вздох.

В следующую секунду она мягко отстранилась, послышался щелчок и снова огонёк заплясал на кончике её зажигалки.

   - Ладно, давай сначала, - аккуратно взяла меня за подбородок, подняла голову, и внимательно глядя в глаза, повторила, выговаривая каждое слово раздельно и чётко:

   - Где ты живёшь? Спрашиваю ещё раз потому, что у меня только что появились сомнения, что ты сама это помнишь. 

Я мотнула головой, освобождаясь, и упрямо повторила:

   - Я сама дойду… позже. Вы идите, спасибо…

Она цокнула языком, явно испытывая раздражение. Выпрямилась, достала портсигар, который в слабом свете зажигалки мутно отсвечивал белым металлом, и прикурила тонкую коричневую сигарету от трепещущего язычка пламени. Огонёк погас, я почувствовала горьковато-пряный запах сигаретного дыма, а в следующую секунду её рука, ухватив меня за пуховик на плече, потянула с холодного грязного пола, на котором я сидела.

   - Мне на самый верх, а пока будем подниматься, ты вспомнишь, на каком этаже твоя квартира, - и она нахлобучила мне на голову мою шапку, которую непонятно как, так быстро сумела отыскать в чернильной темноте.

Мне ничего не оставалось, как пойти с ней, тем более что одной рукой она придерживала меня за плечи, потому что я спотыкалась на ватных затёкших ногах.

Мы медленно поднимались, оставляя за спиной лестничные пролёты. Лифт у нас не работал уже несколько дней, но думаю, что даже если бы и работал, Александра всё равно повела бы меня за собой на покорение вершины нашей многоэтажки. Она решительно обходила стороной «эти ездящие вверх-вниз гробы».

   - Послушай, - спросила я как-то, - а если бы в нашем доме было не двадцать этажей, а все сто, ты бы тоже каждый раз ходила пешком?

   - Конечно, - она похлопала себя по колену, - а ты думаешь, почему я в такой отличной форме?

   - Признайся, что ты просто боишься замкнутого пространства. Это называется – клаустрофобией, - наверное, у меня это прозвучало, как диагноз.

Александра равнодушно пожала плечами:

   - Может быть…

Пока мы поднимались, я разглядывала её украдкой при тусклом свете слабеньких лампочек. Очень высокая, я, даже в своей шапке с помпоном, торчавшим на макушке, едва доставала ей до уровня груди. И сильной, потому что рука на плечах почти не напрягаясь, удерживала моё равновесие, когда я несколько раз спотыкалась на ступеньках.

Она же, казалось, вообще меня не замечала и обратилась только два раза, - «Хочешь передохнуть?», - когда мы прошли примерно половину, и, - «Ты уверена, что мы не пропустили твою квартиру? А то можем вернуться и начать сначала», - когда до конца оставалось ещё четыре этажа.

   - Я живу на следующем, - буркнула я, жалея, что в нашем доме действительно не сто этажей, а только двадцать.

   - Тут, - я остановилась напротив своей двери.

   - Уверена?

Я молча кивнула.

   - Тогда спокойной ночи, не гуляй больше с кем попало.

   - Как вас зовут?

Она сняла руку с моих плеч и даже не посмотрев напоследок, как ни в чём не бывало стала легко и быстро подниматься дальше по лестнице, бросив на ходу, - Никаких имён.

Ну, что ж…

Я постояла некоторое время, чутко прислушиваясь к удаляющимся шагам, и к тому, как негромко хлопнула бронебойная дверь её квартиры, выждала ещё немного, а потом, стараясь ступать как можно тише, пошла наверх.

В конце концов, несмотря на то, что произошло (или не успело произойти), коренных изменений в моём вечере, в общем-то, не случилось. Я собиралась сделать то, что и планировала. Дойти до последнего этажа, забраться на подоконник, и просидеть там, никем не замеченная, ровно столько, сколько потребуется, чтобы можно было спокойно вернуться домой, выключить орущий телевизор и лечь спать.

В ту ночь мне приснился странный сон. Я была в очень большой и очень тёмной комнате. Лишь из окна впереди лился слабый сумеречный свет, на фоне которого чётко выделялась неподвижная высокая фигура человека, стоявшего ко мне спиной.

Даже не видя его лица, я знала, кто это был.

С каждым моим шагом к ней за окном и в комнате становилось светлее.

Я крепко обхватила руками её талию и встав на цыпочки, прижалась лицом к её спине.

   - Не уходи… - прошептала я, и отчего-то глазам сделалось горячо и колко.

За окном, затапливая комнату, разливался ослепительно-яркий рассвет. 

Я зажмурилась, и в эту секунду ощутила, что мои руки сжимают пустоту.

Я стояла одна у окна в огромной пустой белой комнате.

А что касается Серёжи… Иногда я встречала его в школьных коридорах. Он не замечал меня, или по-крайней мере, делал вид, что не замечает. Он казался каким-то… словно сдувшимся. Ходил, шаркая, уставившись куда-то себе под ноги, разговаривал тихо. В общем, здоровенного балбеса, пышущего животной силой и бесполезной энергией, применить которую на что-то действительно стоящее у него никогда не хватало ума, как будто подменили. Думаю, что до самого выпуска из школы он вряд ли доставлял проблем учителям, или кому-то ещё. А после я никогда его не видела.

   - Как ты смогла с ним справиться? – мы смотрели очередной сериал. На большом плазменном экране Никита, с суровым выражением на лице, голыми руками уделывала мощных амбалов. – Он ведь шире тебя раза в два и каждый кулак, как астраханская дыня. Или у тебя чёрный пояс по какому-нибудь каратэ, или, там, дзюдо?..

   - Если каратэ и дзюдо это то, что сейчас на экране – то я так не умею. Зачем столько лишних движений? Хотя выглядит красиво… - Никита как раз уложила последнего громилу и теперь с чувством выполненного долга покидала сюжетную локацию.

   - А что же тогда было? Ни за что не поверю, что он просто так взял и ушёл, не попытавшись применить силу.

   - Сила… - Александра пожала плечами. - Наличие, или отсутствие физической силы здесь ни при чём. У него она была. А у меня не было. Страха. И он это понял.

   - То есть – главное, это всего лишь показать, что тебе не страшно? – мне было сложно поверить, что всё так просто.

Она хмыкнула, потянувшись за портсигаром на стеклянном столике у дивана, - Почти. Всё зависит от того, есть ли повод бояться. У меня по отношению к тому молодому человеку такого повода не было. Ни одного.

***

После того случая в подъезде мы иногда встречались. Конечно, не потому, что я нарочно искала этих встреч, а потому, что она жила на последнем этаже, на котором находился облюбованный мной подоконник. Я решила не изменять своему убежищу, и всё так же бегала наверх – перекурить, или отсидеться, когда дома было слишком неспокойно.

Обычно я видела её уходящей из квартиры – как раз в то время, когда у большинства заканчивался рабочий день. Иногда – когда засиживалась совсем допоздна, я могла застать её возвращение.

Я думала, что должно быть, её работа такова, что оставляет много свободного времени.

Я всегда здоровалась первая и слышала в ответ в темноте площадки одинаковое негромкое, - Привет…

А потом шаги по лестнице, если она уходила, или звяканье ключа в дверном замке – когда она возвращалась.

Для меня эти случайные встречи стали чем-то вроде моего маленького личного ритуала. Забираясь на подоконник и выуживая припрятанную за холодной батареей мятую пачку сигарет, я гадала – увижу ли сегодня эту девушку, имя которой я до сих пор не знала. И когда из темноты раздавалось её ответное, - Привет… - я чувствовала себя чуточку счастливее. 

И ещё… мне очень хотелось, чтобы однажды, она, вместо того, чтобы начать спускаться по лестнице, или зайти в свою квартиру, подошла бы ко мне и… просто побыла бы рядом.

Но такого не случалось, она уходила, не спрашивая, почему я так часто и так поздно болтаюсь на чужой площадке, вместо того, чтобы пойти к себе домой. Так и должно было быть. Она была взрослой, со своими проблемами, заботами и прочим, так что с чего бы ей обращать на меня внимание? Наверное, она считала, что я бегаю сюда только лишь затем, чтобы покурить тайком от родителей, или скрываюсь от невыученных уроков, или домашних обязанностей. Все взрослые обычно так и думают. Потому что только так они могут со спокойной совестью ни во что не вмешиваться. 

Я же говорю – у них всегда хватает своих забот, чтобы беспокоиться о ком-то ещё.

Но однажды привычная последовательность: «Здравствуйте!», «Привет…», шаги по лестнице, или щелчок замка – была нарушена.

И именно тогда, когда мне меньше всего хотелось попасться ей на глаза. И уж тем более, обратить на себя её внимание.

Я никогда не была проблемной. То есть, я хочу сказать – я не делала ничего такого, что давало бы окружающим повод говорить обо мне – она трудный, проблемный ребёнок.

Я хорошо училась, учителя на меня никогда не жаловались. Я была вежливой к людям, и даже ядовитые старушки, коротающие время на лавочке у подъезда, и ругающие сквозь вставные зубы молодёжь, обращались ко мне – «Зоечка…», когда нужно было помочь что-то донести до квартиры, или сбегать в магазин.

Но он всегда находил повод, чтобы меня ударить. Причины были самые разные. Не так пошла, не так посмотрела, ответила не тем тоном. Слишком громко хлопнула дверцей холодильника, слишком медленно мыла посуду. Постоянно был какой-то повод, чтобы залепить мне подзатыльник, или пощёчину.

Он делал это небрежно, с ленцой, точно зная, что никуда я не денусь, не попытаюсь уклониться, и его лопатообразная ладонь встретится с моим лицом, или головой.

При матери он обычно только ворчал, говорил, прямо при мне, что с какой это стати он должен вкалывать, чтобы кормить чужих ублюдков, от которых не дождёшься никакой благодарности.

Но когда мама была на работе, руки у него развязывались совершенно. Он как будто знал, что я ничего не скажу ей. Я и не говорила. Потому что подозревала, что она и так обо всём догадывается. Потому что с ней он вёл себя не лучше. 

И когда он бил меня за какой-то пустяк, который нормальный человек просто не заметит, я его даже не ненавидела. Я просто боялась.

И особенно я боялась его, когда он был пьян. Потому что тогда мне казалось, что он способен не только на то, чтобы ударить меня. 

Я сидела на подоконнике в одной пижаме – шорты и тонкая футболка. Здесь было не намного теплее, чем на улице, поэтому, лязгая зубами, я курила одну сигарету за другой, пытаясь согреться и чувствуя, как каждый вдох отдаётся болью в боку. Уши были словно забиты ватой, а в голове стоял пульсирующий гул. И мокрый холод на правой стороне чуть повыше виска. Наверное, потому, что я неосторожно прислонилась к замёрзшему оконному стеклу. 

Я не услышала, как она поднялась, хотя легко узнавала её шаги на лестнице. И не заметила, как она подошла ко мне, пока плечи не укрыло что-то тяжёлое и тёплое, и вместе со знакомым ароматом туалетной воды и сигарет я услышала её низкий голос чуть ли не над самым ухом:

   - Что у тебя с лицом?..

В замёрзшем небе висел жёлтый ломоть луны, от которого сегодня на площадке было чуть светлее. Я стряхнула зыбкое оцепенение и отвернулась, прячась в тени и невольно кутаясь в её дублёнку. Я действительно очень замёрзла. 

Мне не хотелось, чтобы она смотрела на меня. Мне не хотелось ничего отвечать.

Никогда, если кто-то вдруг спрашивал, - «А что у тебя с лицом?», или, - «А откуда у тебя эти синяки на руках?». Люди бестактны. Особенно – взрослые люди. Особенно, когда они задают вопросы, касающиеся очевидных вещей. Особенно, когда твой ответ им, в общем-то, совсем не нужен.

Мне хотелось, чтобы она просто ушла в свою квартиру и не лезла в то, до чего ей, в действительности, не было никакого дела.

   - Эй… - и снова, как тогда в подъезде, она погладила меня по щеке, убрав прядь волос, закрывавшую лицо.

Я закусила опухшую губу, всё ещё пытаясь отвернуться.

 

Так бывает. Можно быть стойким оловянным солдатиком и зажать слёзы глубоко внутри, в сердце, вместе с обидой и ощущением своей полной беспомощности, пока твоя голова мотается в разные стороны от оплеух.

А можно разреветься от одного ласкового прикосновения, или слов, в которых звучит искреннее участие.

   - Уйдите… - выдавила я сквозь зубы, пытаясь удержаться изо всех сил.

Дело было не в том, что я стыдилась показать ей свои слёзы. Это она уже видела. Но я чувствовала внимательный взгляд на своём лице, и мне хотелось провалиться сквозь этот подоконник до самого нижнего этажа.

Потому что мне было мучительно стыдно за то, что происходило в моей семье. В этом неблагополучии для меня было что-то бесконечно унизительное. То, о чём незачем было знать остальным. Слишком личное, слишком болезненное. Что я пыталась всеми силами скрыть. Синяки под одеждой, синяки под пудрой. Бессонные ночи на чужой лестничной площадке, когда я боялась возвращаться домой.

Я не хотела, чтобы остальные знали, что мой отчим, с которым мама сошлась несколько лет назад – бьёт меня по всяким пустякам. В конце концов, сор не принято выносить из избы. 

И от того, что эта девушка видит меня сейчас в таком состоянии, было ещё больнее и унизительнее.

   - Уйдите, - повторила я, пряча лицо в ладонях.

Она помолчала, словно раздумывая, а потом мягко и решительно обхватила рукой мои плечи, снимая с подоконника:

   - Тогда продолжим разговор у меня.

Если бы кто-то другой, незнакомый мне, даже женщина, пригласил бы меня глухой ночью в своё жилище – я бы ни за что не согласилась. Я прекрасно помнила основные правила: не разговаривай с посторонними и никогда не иди вслед за ними туда, где ты от них никуда не денешься. Дверь за твоей спиной может закрыться навсегда.

Но ей я позволила увести себя от замёрзшего окна.

Квартира Александры… Я даже не думала, что в нашем доме можно сделать что-то подобное. Наш дом – обычный типовой, с коробочками-квартирками, и маленькими комнатушками внутри.

Но когда она открыла тяжёлую дверь, пропустила меня вперёд и зажгла свет в прихожей, я даже зажмурилась на несколько секунд.

Потому что было много света – особенно для меня, просидевшей несколько часов в темноте. И много пространства. Всё было очень светлым, чистым и дорогим. Наверное, она въехала в эту квартиру после капитального ремонта. Возможно, когда-то квартир здесь было две, потому что вся наша – с двумя комнатами могла легко уместиться в одной её гостиной.

   - Давай заведём тебе кого-нибудь. Например – собаку. У тебя так много места, что просто жалко становится, что кроме цветов тут больше никого нет. 

Это было в начале лета. Было жарко, мы лежали прямо на паркетном полу и наблюдали за золотыми пылинками, танцующими в солнечных лучах.

   - «Заведём кого-нибудь» - это примерно так: ты притащишь мне сюда кого-то блохастого, за которым следить, кормить, убирать и выгуливать придётся мне самой. Мне оно надо?

   - Я буду тебе помогать.

   - У тебя следующий год будет последним. Где ты найдёшь время для зверушки?

   - Для тебя – всегда найду, - я повернулась к ней, и мышцы на её руке под моей головой на секунду напряглись и расслабились.

   - Дело не в этом… И, приподнимись, у меня рука затекла, - я послушно переместила голову к ней на грудь, а Александра, раскинув руки в стороны, помолчав, продолжала. – Я люблю свои цветы. Но когда мне будет нужно – я брошу их без всяких колебаний, или сожалений. И заведу новые. Такие же, или ещё лучше. С животными и людьми так легко не бывает. 

Я думала над её словами, чувствуя как под моей щекой, под тонкой тканью белой майки спокойно и ровно бьётся её сердце.

Так легко не бывает… Я хочу верить, Александра, что тебе действительно было нелегко, когда ты это сделала…

Когда мы зашли, она сняла с меня свою дублёнку, и сразу же повела в ванную.