Казалось, еще месяц назад она знала каждого из них по имени, обменивалась с ними улыбками и желала хорошего дня, но понадобилась всего лишь одна тень подозрения, чтобы Жюстин оказалась на гнилой соломе. И это было не самым страшным. Хуже всего была дыба. Или литры воды, которые вливали через воронку. Или распорки, которые ей засовывали между ног, чтобы добиться признания.

Жюстин отрицала все обвинения, потому что ни в чем не согрешила и не пошла против Бога и людей. Она так хотела быть сильной, чтобы ей поверили, но ничего не вышло: она сдалась, она не могла выносить круглосуточную боль, она просила о пощаде, а какие-то люди просили ее покаяться, и Жюстин покаялась. Она была готова признаться во всех грехах, лишь бы... лишь бы умереть, потому что только это могло освободить ее.

Где-то в душе тлел страх, что Врата Рая будут закрыты, что лгунью не пустят и отправят в ад, но боль была сильнее ужаса перед гееной огненной. И Жюстин каялась, признавалась во всем, чувствуя лишь облегчение от скорого конца.

Однажды начав врать, сложно было остановиться.

«Да, я совокуплялась с Дьяволом».

«Да, я продала Дьяволу свою душу».

«Да, я уничтожила урожай».

«Да, я виновата в наводнении».

«Да».

«Да».

«Да».

«Нет, у меня не было сообщников».

Боль была такой сильной. Острые иглы пронзали тело, Жюстин сорвала голос, но по-прежнему отказывалась назвать чье-либо имя.

«Нет».

«Нет».

«Нет!»

«Да! Дадада! Жиль! Жиль приносил мне животных! Да! Анжелика отдала своего новорожденного! Нетнетнет, он не умер, как она всем сказала, он был жив, она отдала его мне, потому что она тоже слуга Его. Гийом...»

Имена слетали с губ одно за другим. Жюстин не понимала, кого и в чем обвиняет, она просто не могла остановиться, врала, врала, врала, лишь бы боль не становилась сильнее.

Они прекратили, когда было названо тринадцатое имя. Видимо, обеспечили себя работой на ближайшие месяцы. Жюстин рыдала от облегчения, стыда и радости. От радости — потому что не назвала единственное имя, задержала его в глотке, не выблевала обвинения против любимой, которая владела всеми ее мыслями.

«Прости меня, Антуанетта, - рыдала Жюстин, не замечая уколов сухой соломы: тело было истерзано настолько, что легкий дискомфорт не мог причинить ему боль. - Я обманула тебя, нам не быть вместе».

Три дня Жюстин пролежала почти без движения. Она испражнялась под себя, но намного сильнее ее беспокоили распухшие черные пальцы. Даже сильнее, чем горящие ступни: казалось, что раскаленный металл все еще сжигает кожу, которая давно загрубела от бега босыми ногами по черной, прохладной земле. Но ведь пытки закончились, и Жюстин убеждала себя, что просто не может о них забыть, что сладкий запах порожден гниющей соломой, что влага на ногах — всего лишь моча, но это было неважно, потому что тонкие пальцы, которые так любила Антуанетта, остались в аду покаяния.

Иногда Жюстин казалось, что подруга пробралась в камеру, и тогда она кричала, потому что не хотела, чтобы Антуанетта видела ее такой: опухшей, в кровоподтеках, с черными пальцами и гниющими — этого не может быть, она же все еще жива, но гниющими — ногами.

Антуанетта всегда исчезала, и Жюстин была ей бесконечно благодарна. Она надеялась, что подруга давно сбежала из деревни и находится в другой провинции, на севере, подальше от праведного гнева людей в черных плащах. Она не хотела, чтобы подруга была на казни, потому что тогда можно не быть сильной, можно будет кричать от ужаса, выть от боли, проклинать этих чужих людей, которым понадобилась жертва.

Жюстин мечтала оказаться на самом деле ведьмой и корила себя за греховные мысли. Бог может простить малодушие солгавшей под пыткой, но не сделку с Дьяволом.

В деревне не было доминиканского монастыря, но был подвал для преступников. А Жюстин была преступницей, в чем и созналась. Люди в черных капюшонах закончили разбирательство по ее делу и передали ее местному суду.

Жюстин не сомневалась, что ее сожгут: Церковь призывала пощадить тело еретика, но давала понять, что лучшая пощада — очищающий огонь. Да она и не была против, хотя лучше бы повесили — быстрее и не так больно. Или отрубили голову: она несколько раз видела такие казни, если палач знал свое дело, осужденный не успевал ничего почувствовать, только обделаться от страха. Огонь же...

Ее душа была чиста, Господь видел это лучше, чем Его Псы, и Жюстин не хотела становиться еще чище. Разве что телом: вновь оказаться такой же, какой была год назад, до того, как они с Антуанеттой пришли в эту деревню.

«Мы скажем, что мы сестры. Нам поверят».

«Но это ложь».

«Это просто не вся правда. Мы же — как сестры. И необязательно говорить это «как». Ты согласна?»

Жюстин сомневалась, но согласилась. Она не могла и не хотела отказывать Антуанетте, тем более, в такой мелочи. Любимая так радовалась игре в сестер, а ее поцелуи были столь убедительны, что Жюстин оставалось только горячечно шептать «да», соглашаясь с женой во всем, лишь бы та не останавливалась.

Горько было вспоминать о том вечере, лежа на гнилой соломе и не чувствуя пальцев, которым было так хорошо внутри Антуанетты.

Жюстин не могла двигаться сама, у нее не было сил подняться: неделя пыток и три дня без еды и воды вымотали окончательно. Она даже думала, что уже умерла, но невыносимая боль в изуродованных ногах доказала, что в теле все еще была жизнь. Жюстин вытерпела жесткую хватку на своих руках, но потеряла сознание, как только пятки треснули под тяжестью веса и засочились гнилой кровью.

Жюстин пришла в себя, когда ее закончили привязывать к столбу. Она выслушала приговор и сказала очередное «да», потому что разучилась отказываться. Только согласие могло освободить ее, и бесполезно было сопротивляться, оставалось лишь молиться, потому что Бог видел ее душу лучше других, и он мог забрать ее до того, как жадный огонь доберется до глаз.

- Придуши меня, - попросила Жюстин у палача.

Она не знала, кто скрывается под маской, и ей было все равно, но она не могла не попросить. Она была бы готова умолять, но палач отшатнулся от «ведьмы», бормоча проклятия. Зато ее не боялся священник, ведь на его стороне были Бог и Правда, а Библия и четки могли защитить от всего, даже от ядовитой слюны еретички.

- Каешься?

- Да.

Церковь любит своих детей, особенно тех, кого вернула на путь истинный. Она дает им кресты для целования и обещает лучший мир.

Жюстин каялась и отчаянно молилась, но Бог не услышал ее.

Видимо, душа нуждалась в очищении.

«Смириться. Терпеть. Кричать от боли. Но скоро все закончится».

Сначала не было больно. Мертвая плоть не замечала жадных языков костра, а Жюстин искала в толпе красных орущих ртов родное лицо. Не находила, и это дарило радость.

Жюстин улыбалась, пока не вспыхнули волосы, и завыла, когда по щекам потекла густая жидкость. Но самым страшным было то, что в последнюю секунду до тьмы она успела увидеть Антуанетту.

Жена стояла в центре толпы, нарядная, красивая и притягательная. Стояла и смотрела на позорный столб, а по ее щекам текли густые слезы. Столь же густые, как жидкость, бывшая глазами Жюстин.

Она плакала и улыбалась, — Господь, она улыбалась, — словно знала какую-то тайну, будто не было огня и черных, распухших пальцев.

- Сейчас все закончится, - прошептала Антуанетта на ухо, обнимая и лаская прохладой. - И мы опять будем вместе.

И Жюстин улыбнулась: ее жена не умела врать или ошибаться.

Все закончилось. И они опять были вместе.

Конец