В замкнутое пространство из синего и сырого кирпича, заросшего мхом, пришлось проломить дыру в стене, когда Исполнительница принесла Её. Ей нужно было в холод, сырость и темноту – сколько раз уже темнокосая пыталась пристроить Её на солнце, или даже поближе к камину, столько раз едва не теряла свою волшебную, найденную, бессильную.

Синеватый прозрачный туман, которым было наполнено всё Её тело, хрупкое и юное, начинал сворачиваться уродливыми бурыми комьями, едва Она оказывалась на виду, в мире людском, и прилипал изнутри к твёрдой и тонкой холодной коже. Там, где его уже не хватало, образовывались просветы, сквозь которые было видно то, на чём Она лежала – то синее покрывало, вышитое павлиньими перьями, то весенняя земля, сырая, грязная, ароматная. Лицо волшебной оставалось неподвижным, но Исполнительница, глядя в него, чувствовала, как болезненно сжимается сердце и почти видела выражение в пустых глазах.

Она была стеклянной и беззащитной, Она чувствовала боль, Она нуждалась в убежище, где никто не сможет сделать Ей ничего плохого.

***

В серо-чёрном от темноты подвале действительно не было ничего, кроме мха. Он тянулся по стенам, стелился по полу, словно толстый ковёр или тончайшие перины, едва-едва, слабо-слабо, белым рассеянным светом мерцал в темноте. Было видно в этом свете, что мох двухцветный. Один раз Исполнительница сорвала немного и рассмотрела, вынеся наверх, к свету. Зелёный стебелёк и белые листочки. В темноте они светились, при свече – пожухли в пять минут, на солнце – легли на ладонь тонким пеплом, и его тут же унёс ниоткуда налетевший ветер.

Она сгорала даже от прикосновения рук. Ей было слишком жарко даже под шёлковым синим плащом, и темнокосая боялась лишний раз выдохнуть в Её сторону, чтобы не увидеть, как темнеет синий туман в её теле и как наполняются болью пустые глаза, как неподвижно искажается лицо.

Исполнительница просто приходила сюда каждый день, едва вернувшись из своей ужасающей войны, бросала окровавленный меч у пролома и смотрела на Неё, почтительно опустившись на колени в пяти шагах и впитывая взглядом каждую черту.

Она всегда лежала, раскинув тонкие руки, вряд ли способные поднять оружие, и тем более не имеющие силы опустить его на чью-то шею или голову. Ноги Её были полусогнуты в коленях, поясница прогибалась, образуя мостик, и сама поза была такой, будто Она была создана в момент бесконечной боли, и запечатлена в нём навек, навсегда – но лицо Её улыбалось и было спокойно.

Темнокосой всегда казалось, что Её невидящие глаза устремлены на неё, на Исполнительницу, и что Она постоянно что-то хочет сказать. Иногда Исполнительнице казалось, что она вот-вот почувствует, что хочет выразить волшебная, иногда она почти слышала голос бессильной: медленный и размеренный, сладкий, как запах вишнёвого цвета или вкус белого мёда. Словно Она пыталась сказать что-то, через слово делая длинную паузу, подбирая слова, набираясь сил для каждого звука.

Из-за этой мучительной тягучести, пронизавшей всю прозрачно-дымчатую фигуру, разобрать слова и даже чувства, которые, вообще-то, сложнее (но и ярче) любых речей, было почти невозможно. Так что Исполнительница просто смотрела. Она силилась понять, но могла лишь увидеть и запомнить. Запечатлеть Её образ в сердце и памяти, под веками, на губах, ни разу не касавшихся других губ, на рукояти меча и на лезвии его, на запястьях и на ладонях, меж ключиц и на шее – там, где можно почувствовать биение крови, лишь слегка надавив пальцами.

Запомнить волосы – не белые даже, а какие-то лунные: хрусталь, вытянутый в тонкую пряжу. Они – жёсткие, ломкие и длинные, и их лучше не касаться, иначе порежешь ладони этими нитями. Запомнить снежные иглы ресниц над пустыми глазами, на которых не очерчена радужка и значок. Запомнить округлую грудь, которая должна дышать, но не дышит. Запомнить живот – гладкий, без следа от пуповины, которой не было, и не может быть хотя бы потому, что Она была не рождена, но сотворена мастером, неизвестным и, возможно, даже не существовавшим никогда. Запомнить нежные скулы, и подбородок с ямочкой, и плечи, предназначенные носить не кожу и сталь доспеха, а золото ожерелий и тончайший шёлк прелестных нарядов. Запомнить, наконец, губы: припухшие, будто искусанные или зацелованные, со скруглёнными уголками и нечётким контуром. Неподвижные и ровные.

Исполнительница запомнила.

Она всё запомнила.

И, разумеется, темнокосая не могла не заметить, что Она однажды начала меняться, и что эти перемены начались с губ. Миг назад волшебная была равнодушна к теплу и холоду, к одиночеству и близости – и вот уже неуверенно дрожат уголки Её рта, складываясь в улыбку. Она улыбалась Исполнительнице.

Только ей.

***

Исполнительница уничтожила тысячи таких, как Она. Тоже волшебных, тоже стеклянных. Изящных и грубых, стриженных и длинноволосых, даже почти живых. Такие были почти у каждого в доме: темнокосая со своими соратниками врывалась в дома, в которых чуяла их присуствие, в которых замечала слабый отблеск их внутреннего света. Она перерывала всё – от чердаков до подвалов – и безжалостно, упоённо громила ящики с хрупкими запчастями ещё не созданных волшебных, разрубала пополам жёсткую тонкую пряжу волос, разбивала колбы, наполненные цветным туманом – сиреневым, золотым, бирюзовым, и ещё много каким. Туман стелился по полу и на глазах сворачивался бурыми, уродливыми комками – пока он не достиг нужной консистенции, ему лучше ни с чем не реагировать, чтобы не испортиться.

Исполнительница потому и звалась так, что она исполняла приговоры – смертные приговоры чужим волшебным. Держать волшебных запрещалось под страхом смерти, но люди всё равно заводили и растили их, надеясь воспитать защитников, помощников и хранителей.

Некоторые даже защищали своих волшебных. Выходили с мечом, с лопатой, с голыми руками – против отряда Исполнителей во главе с темнокосой в синем плаще.

Это была их кровь на мече – кровь защитников. Говорят, кровь надо стирать, чтобы меч не ржавел; Исполнительница никогда не стирала крови и никогда не вкладывала меч в ножны: неведома была ржавчина её чёрному стальному мечу.

Пройдя с рейдом, темнокосая приходила к себе домой и, не раздеваясь, падала спать. Так было раньше, по крайней мере; теперь она бежала в подвал, бросая меч где-нибудь прямо по дороге – чёрный, стальной, любимый меч – и, опустившись на колени, не решалась подойти к своей волшебной. Исполнительнице не было стыдно; она лишь боялась, что лишнее прикосновение может повредить Ей. Пускай лучше лежит, распластавшись на светящемся мхе, пусть впитывает призрачный свет подвала – кажется, или Она начала возвращать его, светясь уже изнутри?

Вдруг волшебная оживёт?

Но дни проходили за днями – и каждый день волшебная лишь улыбалась, и не двигалась, и уже не было трепета: всё ближе и ближе оказывалась Исполнительница к Ней, и вот настал миг, когда они смотрели друг другу в лица – живое в неживое. Оставалось только признать: Исполнительница не умела растить волшебных. Она умела только разрушать их – и наказывать мастеров и защитников.

Истерика пришла неожиданно, нахлынула сокрушительной волной, когда темнокосая наконец поняла, что это с самого начала было глупой идеей – уж лучше было уничтожить Её прямо там, где Она лежала, беззащитная и неподвижная, чем сейчас лишний раз на собственной шкуре убеждаться в Её опасности. Даже неживая и ещё не готовая до конца, Она заведомо побеждала в сражении; так любая, даже самая слабая, наспех сляпанная, но уже живая волшебная обыкновенно побеждает любого, даже самого сильного Исполнителя. От одного взгляда на нестерпимо неровные клубки тумана в Её теле, которое так и не удастся увидеть равномерно синим и светящимся, хотелось уничтожить её совсем. Но, подняв меч и замахнувшись, Исполнительница смогла лишь отбросить его в сторону – не опустить на безмолвное стеклянное лицо. Чёрный, стальной, глупый и тяжёлый меч, кому он нужен, когда он не может и уже не сможет помочь!

– Да что тебе нужно? Что мне сделать? – кричала Исполнительница, колотя кулаками по стене. Подушечки мха хлюпали под ударами – их всегда пропитывала вода, и она брызгала в лицо темнокосой, и, уткнувшись в этот мох лицом, Исполнительница плакала.

– Почему у других ты оживаешь сама? – выла темнокосая, подползая к кукле и садясь с ней рядом, глядя в лицо, важнее которого теперь не было ничего.

Исполнительница почти смирилась с тем, что не оживит эту куклу. Какая уж тут волшебная? Будь Она в руках человека, стала бы хранителем света и жизни, ангелом за плечом, фонарём в руке. А в руках Исполнителя это лишь бесполезная девчонка из стекла и тумана, она не оживёт, она не прикоснётся и не защитит, и не попросит защиты, и не будет её света в доме, а всё потому, что Исполнители могут только разрушать!

И от этого было горше и больнее, чем от яда. Ведь яд-то на Исполнителей хотя бы не действовал, ни один из всех известных ядов, но пить его, подмешанным в вино или воду, обидно.

А эта немая пустота в глазах, эта слепая улыбка, единственное, и, как оказалось, ложное движение – они действовали, ещё как действовали, шипами вонзаясь в сердце, чуть повыше и чуть пониже, и сверху, будто соль на свежую рану, сыпались собственные слёзы.

– Что ты хочешь?!

Исполнительница тряслась над Ней, вцепившись в прозрачные плечи, рыдала, давясь криками и заливая слезами Её ключицы и идеально-округлые груди.

– Почему другим достаточно просто держать тебя дома?!

Потому что они – не Исполнители. Они не будут уничтожать тысячи волшебных, чтобы потом безуспешно пытаться разбудить всего одну!

– Что я делаю не так?!

Мешком рухнув прямо на Неё, Исполнительница прижималась к стеклянному животу, горячей ладонью размашисто гладя плечи и шею, губами касаясь Её грудей, ногами меж её ног, лбом к её ключицам. Колени темнокосой, быстро промокшие насквозь, провалились сквозь мох, мягкий мокрый светящийся мох – брачное и погребальное ложе – и она почти чувствовала ими твёрдый неровный пол. Она и сама не понимала, что творит – всё, что попадалось под руку, ласкала быстро и лихорадочно, и тут же отпускала, чтобы задержать хватку на другом участке тела стеклянной куклы. И вовсе не думала о том, что по неосторожности может разбить Её, выпустить туман, который свернётся в бурый комок – уничтожить Её. Просто так. Из небрежности и капризного бешенства.

Не думала. Лишь одну мысль она была способна удержать в голове – вопрос, на все лады о самом важном:

«Что ты хочешь?»

«Что тебе надо?»

«Что, что мне сделать?!»

– ЧТО ТЫ ХОЧЕШЬ?! – заорала, наконец, темнокосая в лицо Ей, и, рывком выпрямившись, схватила Её за волосы, вздёрнула с пола. – ЧТО?!

И тут же, охнув, отпустила, наконец-то вспомнив, что обращается с Ней слишком грубо, и, наверное, уже и так непоправимо сломала – и, не успев даже испугаться, отпрянула, когда Её стеклянная рука медленно поднялась и невесомой прохладой коснулась жарко полыхающей щеки, погладила, коснулась губ, по подбородку добралась до шеи. Мигом вскочив и шарахнувшись назад, Исполнительница увидела, что волшебная сидит – неловко и неестественно, скособочившись и поджав под себя ноги, словно не понимает, как пришла в такое положение и как его изменить – но сидит.

– Дай мне прикрыть тело. Пожалуйста.

Голос её звучал, как сахар, тонкой струёй сыплющийся на фарфор.

На следующий день Она попросила пить, а ещё через день – рассказать, где Её нашли и почему Она здесь.

***

Пепелище того дома было слишком далеко отсюда, но оно слишком врезалось в память, как врезаются все важные места, и Исполнительница рассказывала, прикрыв глаза и видя, как наяву, небольшое строение, чернеющее и гудящее в огне, разваливающееся, прогорающее дотла.

Темнокосая очищала его одна: тогда была ночь, а ей не сиделось дома и не хотелось спать. Но для неё одной было слишком мало преступников – только старый мастер и его ученик, слишком юный и слишком тощий, чтобы быть бойцом и соперником. К полуночи мастерская была разрушена. Весь пол усеивали щепки и осколки, обрывки и клочки волос и меха, пучки ниток. Мастер этот был кукольником, и все его марионетки, статуэтки, маски были обезглавлены или располовинены.

В домах таких мастеров всегда найдётся что-то, что поможет хорошему пожару. За верстаком стояло несколько банок полироли и полупустая бутыль спирта. Занявшись на обломках верстака, огонь вскоре охватил весь дом. Исполнительница сидела поодаль – достаточно далеко для безопасности, но недостаточно для того, чтобы совсем не чувствовать пьянящего жара, означающего очередную победу. Она смотрела, не отрывая взгляда, пока последний уголёк не погас.

Тогда она увидела на чёрном поле пожарища пятно синего света – и учуяла беспокойство, которое до поры до времени чем-то затмевалось. Теперь оно всё сразу навалилось на темнокосую, заставило сердце быстрей забиться, а мышцы – напрячься, тело вскочило и побежало по горячим ещё углям и пеплу туда, где расцвела сияющая блеклая синева даже раньше, чем разум успел понять, что пропущено самое главное, для чего обычно являются к мастерам. Видно, в доме старика был погреб, которого Исполнительница не заметила – бывают хитрецы, которые умело маскируют свои схроны. И пусть больше одной волшебной в доме быть не может, а почти готовую, которую делали мастер и ученик, она разрушила первой, сомнений не было – ничто больше не даёт столько света… такого света.

Исполнительница спрыгнула вниз с мечом наизготовку, и увидела то, что и ожидала увидеть. Там лежала Она.

Всё внутри подвала сгорело, только Её не тронул огонь, словно побоялся касаться, даже копоти не нашлось на стеклянном теле, словно Она с небес опустилась на земляной пол.

Не думая долго, Исполнительница подняла меч, чёрный стальной меч, покрытый засохшей кровью – но опустить его остриём вниз, в стеклянную грудь, не сумела, смогла только отбросить, чтобы поднять волшебную на руки и завернуть в свой плащ.

Сердце не треснуло и не растаяло, нет; треснул разум, с одного взгляда треснул. Исполнительница понимала своё бессилие, что меч её не сможет убить то, что не убил пожар – очищающий от волшебства огонь жесток и безумен, он умеет уничтожать, и раз уж он не справился, то не сможет никто и ничто.

И ей хотелось рыдать от бессилия перед этим непреложным фактом.

***

– И тебе безразлично, что я убила столько тебе подобных? – с трепетом спросила однажды Исполнительница.

Волшебная иногда вставала и начинала ходить, но сейчас он снова лежала, на этот раз – на боку, поджав к животу ноги, медленно и задумчиво водя стеклянной рукой по мху, который уже терял цвет. Дым медленно циркулировал в Её теле, перетекая из точки в точку, переплетаясь мягкими лентами. Волшебную прикрывал синий шёлковый плащ, расшитый золотыми и чёрными цветами – самая яркая и нарядная одежда, нашедшаяся в доме Исполнительницы.

– Безразлично, – подтвердила Она. – Мне всё равно, кто они, и что с ними будет. Главное, что ты не сделаешь никакого зла мне. Главное, что никто не причинит зла тебе, когда я оживу совсем. А их, твоих убитых, я не знала, я никогда не чувствовала их тепла – мне всё равно.

– А что это? – темнокосая почувствовала, что это тепло – не то, о котором обычно говорят как об отсутствии холода. – Что за тепло?

– О том, что люди называют жизнью, а Исполнители – долгом. Ты существуешь для долга – разрушать таких как я. А мы – для тепла. Я для тепла. Я забираю его сейчас, но потом начну отдавать.

Последнее слово гулким болезненным эхом зазвучало в ушах Исполнительницы. Отдавать – кому? Отдавать – для чего? И как? Это тепло… а если Она раздарит его всему, что увидит, а после угаснет и похолодеет снова - насовсем?

– Откуда ты всё это знаешь? – прошептала темнокосая вместо всего, что теснилось в голове, накрывая Её ладонь своей. Волшебная перевернулась на спину, уставилась в потолок, но руки не отняла.

– Знаю.

***

День за днём Исполнительница проводила рядом с волшебной всё больше и больше времени, касаясь Её, говоря с Ней, рассказывая о мире, который над подвалом – который Она ещё не видела, но увидит обязательно. Каждый день темнокосая возвращалась всё раньше, уходила всё позже, и однажды она не вышла из подвала вовсе. В тот день мох совсем погас, а ей больше не хотелось идти и исполнять свой долг. Ей казалось, что руки не смогут взять меч для того, чтобы разрушать. Любимое дело казалось теперь отвратительным и неправильным. Ненужным. И от этого было тускло и пусто.

Оно теперь не было важным даже для самой Исполнительницы – не говоря уже о ком-то другом.

– Так ты никуда не пойдёшь? – слова волшебной звучали не как вопрос, а как утверждение. Сахар голоса сыпался на сломанный разум, на самую трещину, которая, кажется, начала воспаляться, словно мелкие, ломкие снежинки, охлаждая его, чтобы жар тут же напомнил о себе резкой вспышкой головной боли.

– Зачем мне это? Я не смогу потом вернуться, – собственный голос было стыдно и непривычно слышать слабым и надломленным. Исполнительница сидела в дальнем углу, спрятав лицо в коленях, и не слыша ничего, кроме странно и страшно бьющейся в висках крови, и говорила скорее сама с собой, чем с волшебной.

– Как давно ты не плакала, – прошептала Она совсем близко. Темнокосая потянулась к Ней, прижимаясь лицом к груди, прикрытой шёлком плаща – и, почувствовав объятия, вдруг поняла, что стеклянные руки больше не холодны.

Открыть глаза Исполнительница всё ещё боялась, хотя почти наверняка знала, что увидит Её тело, наполненное ни чем иным как ровным синим светом вместо клубков и полосок дыма. Она только вцепилась в плечи волшебной, и, заново учась плакать (потому что действительно с раннего детства не проливала слёз), глотая всхлипы и давясь криком, дрожа от воя, рвущегося даже не из горла, а откуда-то из живота, слушала, что Она говорит, шепча почти в самое ухо.

– По крайней мере, к тому времени, как твоё отсутствие станет настолько заметным, что заинтересует кого-то, я наберусь достаточно сил, чтобы мы смогли защитить друг друга.

Конец