Мне нравится эта таверна тем, что на завтрак здесь подают самые настоящие блинчики. Такие блинчики, как я помню, готовила бабушка: тонкие, в мелкую дырочку, ароматные, чуть сладковатые. Она готовила их на тяжелой чугунной сковородке, управлялась с ней на удивление легко и быстро. В кухне стоял жар, бабушка ставила на печку рядом железную кружку топить масло, а на подоконник – самую большую тарелку, белую с голубой росписью, из прабабушкиного сервиза, купленного еще до революции. Очень аккуратно она выкладывала блины на это блюдо и каждый смазывала растопленным сливочным маслом, обмакнув в него гусиное перо. Когда бабушка их готовила, сводящий с ума аромат расползался по всему дому и чувствовался даже на улице. А потом на той же сковородке она пережигала сахар. Высокая стопка блинов подавалась к столу вместе с вазочкой домашней сметаны, кувшином деревенского парного молока и – да, жженым сахаром. Здесь блинчики тоже подают со жженым сахаром. Можно выбрать еще что-то, но жженый сахар будет обязательно. А еще хозяин таверны варит удивительно вкусный кофе с имбирем и специями. Терпкий, бодрящий. Да, Алан варит самый вкусный кофе в этой части галактики. Подношу чашку к лицу, вдыхаю совершенно неповторимый аромат. Потрясающе. Хотелось бы мне знать, где он берет зерна? Скорее всего, возит контрабандой, в открытую хороший кофе сейчас не достать. Особенно в этой дыре. Осторожно делаю глоток, чтобы не обжечься. Истинный кофе всегда должен быть только обжигающе горячим.

Минут пятнадцать спустя официант приносит заказ – тарелку с аккуратно сложенными треугольниками блинчиками с жженым сахаром. От сладковатого сдобного аромата желудок одобрительно урчит. Да, я люблю эту таверну. С улыбкой киваю Алану, хозяйничающему за стойкой. Он улыбается мне в ответ одними уголками губ.

– А ты не меняешься, – глухо ударяет стул, когда она отодвигает его и садится. Голос ровный, бесцветный. Поднимаю голову. Она все та же. Лицо, которого так и не коснулось время, светлые волосы с оттенком меди. От нее веет холодом, на темно-сером пальто еще не растаял весь снег. Мелкий, как манка, грязно-белый. Она расстегивает ворот и ослабляет узел шарфа. Несколько минут в задумчивости рассматривает меня, словно какую-то диковину. Она будто пытается решить, говорить мне что-то или нет. Официант прерывает ее метания. Она заказывает кофе и блины. Кофе Алан приносит сам в кружке из черного толстого стекла. Заглядывая внутрь и вдыхая легкий, почти прозрачный пар, полный остро-терпким ароматом каких-то неизвестных мне специй, ты словно заглядываешь в бездну.

– Мой особый рецепт, – у Алана низкий, глубокий голос, слегка окрашенный хрипотцой.

Она принимает кружку из его рук, быстро кивнув в знак благодарности. Алан исчезает почти так же, как появился, бесшумно и мгновенно. Смотрю на нее. Она не реагирует, просто пьет кофе. Что она делает здесь, на маленькой, давно забытой Богом и правительством планете на окраине системы? Никаких природных ресурсов, никакого сельского хозяйства. Большая часть территории скрыта под вековыми льдами, а то, что осталось – голые скалы с кривыми карликовыми деревцами, да гуляющий ветер. Да еще эта одинокая таверна на берегу вечно холодного моря, прибежище случайных странников, бандитов и беглецов с большой земли. Что она делает здесь? Вдалеке от цивилизации и реальности? Как она вообще здесь оказалась? Слишком много вопросов, на которые, кажется, никто не собирается мне отвечать.

Завтрак проходит в тишине. Она ловко и быстро орудует ножом и вилкой. Ест аккуратно – не то, что я. Я умудряюсь уделать и стол, и себя, а для полноты картины еще и облизываю пальцы, сладкие от стекающего по ним масла. Я знаю, она замечает мою выходку. Знаю по тому, как чуть вздрагивают уголки ее губ, будто собираясь изобразить улыбку. Как в глубине серых глаз вспыхивают смешинки. Я слишком давно ее знаю и, наверное, слишком хорошо. Ликвидирую остатки масла салфеткой. Теперь уголки ее губ поднимаются в легкой улыбке, разом преображающей все лицо. Из ее облика уходит усталость и серость, и на секунду она становится такой, как я ее помню.

Я выуживаю из памяти образы, бесчисленное множество цветных картинок, примеряю, сравниваю. Вот она – сидящая напротив меня за столиком летнего кафе под утопающими в цвету яблонями, с высоким бокалом латте-макиято с шапкой взбитых сливок.

Она с букетом роз на пассажирском сидении моей раздолбанной белой «Импрезы», в задумчивости рассматривающая ползущий по ту сторону стекла серый каменный городской пейзаж.

Она в лучах высокого полуденного солнца, в бежевом легком сарафане стоящая на пирсе. Вокруг алмазами взрываются брызги волн.

Она в объятиях черных простыней – разметавшиеся волосы, бледная кожа.

Она… Она… Она… На Земле и в космосе. На перекрестке миров. В моих снах.

И я могу продолжать и продолжать… В памяти сотни, тысячи разноцветных картинок с ней. Мой персональный архив. Она – такая разная и одинаковая, оказавшаяся вне времени благодаря одному бессмертному, поделившемуся с ней глотком своей вечности. Она казалась ему обреченной. В ней была та усталая страсть и отрешенность, отмечающая самоубийц.

Кафе всегда было открыто. По ту сторону – пустота и холод. Хлопья снега вяло кружили в замерзшем воздухе, не торопясь опускаться на промерзлую землю. Нас было двое, и мы сидели за столиком у самого входа. Алан разлил вино по бокалам, достав бутылку из личных запасов. В кафе пахло хвоей и апельсинами. Он сам давно распустил всех по домам – ведь рождественский вечер проводят среди родных и любимых. А у нас уже очень давно не осталось ни первого, ни тем более второго. В теплых потоках воздуха из-под кондиционера колыхались гирлянды и елочные игрушки. Вино казалось кроваво-красным в приглушенном свете оранжевых ламп. Мы обе молчали. Музыкальный центр тихо сипел голосом Криса Ри. Дверь открылась, сопровождаемая перезвоном музыки ветра, и нас обдало декабрьским холодом. Женщина казалась потерянной. На волосах и меховом вороте пальто все еще блестели снежинки. Бледная кожа, чуть заметная синева губ, проступающая сквозь помаду, крохотные хрусталики льда на ресницах. Невидящий взгляд скользнул по пустому залу, она тяжело оперлась на стеклянную входную дверь. Я рванулась к ней, и она обмякла в моих руках. А потом было теплое дыхание на шее, мой тихий голос, бессмысленные слова утешения, вопросы, которые в тот момент не имели значения. Она сидела за нашим столиком, и я грела ее замерзшие руки в своих ладонях. Она смотрела на меня в прострации, не понимая, кто я, что она здесь делает. А потом Алан отпаивал ее своим особым травяным чаем; тогда я еще не знала, что он подмешал в него свое бессмертие. А я из того, что осталось на кухне, собрала на скорую руку рождественский ужин: почти нетронутый яблочный пирог и сэндвичи с индейкой. То было первое Рождество из череды таких же, удивительно-странных и прекрасных. Алан погасил свет и зажег свечи. Она сидела на стуле с ногами, обхватив колени. Он много говорил, мы слушали. Его истории можно было слушать не одну ночь, а целую вечность; и мы слушали его приятный низкий голос. Ночь пролетела незаметно. А утром она пекла блинчики, и дразнящий аромат расползался по всему кафе. Алан решил не открываться в тот день. Он варил в большой джезве кофе с перцем и мускатным орехом. А потом мы ели блинчики со жженым сахаром и маслом. Как же давно это было...

Слишком давно. С тех пор прошли годы и годы. Мы объехали весь мир: она любила Париж, а я всегда питала особую слабость к Флоренции. Мы жили там, и там очень долго, на Рождество всегда возвращаясь в то самое желто-оранжевое кафе и старику-бессмертному с его удивительно вкусным кофе. Казалось, мы провели так целую жизнь. А потом она ушла, оставив на столике тарелку свежеиспеченных блинов и плошку жженого сахара. И салфетку со смазанной надписью синими чернилами: «Когда-нибудь я вернусь…». Она устала от бессмертия, к которому оказалась не готова. Тогда она была просто женщиной на грани нервного срыва, измотанной и изрядно замерзшей, оказавшейся в этом кафе в поисках тепла. Ей не нужна была вечность, но именно таким она и открывается. Вечность приняла ее. Алан варил кофе к блинам, а я сидела за тем же самым столиком, обняв колени, и все так же смотрела на кружащиеся в теплых потоках воздуха разноцветные гирлянды.

– Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я, допивая кофе одним глотком, пока он не успел окончательно остыть.

– Хотела увидеть тебя, – она улыбается самой настоящей искренней улыбкой, которую я почти забыла. Той самой, сводившей меня с ума, с чуть заметными морщинками в уголках рта.

И я улыбаюсь в ответ:

– Ты видела меня слишком часто и слишком долго... Я думала, ты устала…

– Мне и самой так казалось, пока я не перестала совсем тебя видеть, – она подзывает официанта, просит еще кофе и счет. Того самого кофе – по особому рецепту старика Алана. Сколько раз я просила его поделиться секретом! Но он всегда лишь смеялся в ответ: «Когда-нибудь, мой дорогой друг, когда-нибудь...» Что значат эти слова для него? Что они значили для нее тогда? «Когда-нибудь я вернусь…» Когда-нибудь – это неопределенно и очень долго, когда впереди вечность. Им было проще, так мне казалось. Ведь Алан был особенным. Старик-бессмертный за стойкой всегда открытого кафе. И она, пусть и случайно оказавшаяся там тем декабрьским холодным вечером, но все равно сразу ставшая любимицей вечности. А я? Всего лишь азартный игрок со временем и смертью. Столетия пытающийся обмануть судьбу. Шулер вечности. «Когда-нибудь» для меня могло легко превратиться в «никогда». Иногда даже шулера проигрывают – или попадаются. Но неужели настало ее «когда-нибудь»?…

– Когда-нибудь... – говорю задумчиво.

Она кивает.

– Мне нужно было время. Понять. Привыкнуть. Смириться. Я не могла сделать этого, находясь рядом с тобой, – она опережает мой протест. – Я должна была сделать это одна... – она смотрит в черную бездну кофе, над чашкой поднимается облачко пара.

Я грею руки о свою чашку. Мы платим по счету, оставляя большие чаевые. Встаем.

– Пойдем. Я успела соскучиться за эту долгую жизнь без тебя.

Алан провожает нас одобрительным взглядом и легкой ухмылкой. Я уверена, что мы еще вернемся. Он знает это, и потому нас всегда будет ждать у него чашка ароматного удивительно вкусного кофе по его особому рецепту.

Конец