Не то чтобы её спросили, конечно.
Не то чтобы у неё был выбор.
Не то чтобы она им и отказала, просто...
Когда на твоём пороге вырастает по-грибному из-под земли стая селян с вилами, смех резко застревает в горле и приходится приложить все усилия, чтобы незаметно, самым носком туфли подпихнуть глубже под скрипучую койку кровавые книги с тёмными заклинаниями. Да, да, щёлкнуть пальцами, чтобы погасли свечи, а щёки ненадолго заалели и кудри завились туже. Кто подумает на такую милую овечку в длинных юбках и длинных ресницах на всегда опущенных глазах?
Так рыжая же.
И всё же она ещё так юна и неопытна, ведьма.
Совсем не таится, когда ходит за околицу собирать грибы и травы, которые никому другому и в голову не придёт искать; точнее, думает, что таится, но у деревенских сплетниц глаз намётан, а спицы в руках остры, как и языки. А ещё у каждой почти - по мужу, истощённому беспросветным трудом, или по светлоголовому парню, который рад бы ввести девчушку в свой уже готовый и от вынужденной пустоты изнывающий дом, но... право лорда. Не даёт покоя буйным головам, заставляет сжиматься кулаки и дрожать губы. В иных землях молодухи порой и не против подчиниться, хитро стрельнув глазками, - там, говорят, и господа поприличнее, помоложе, лучше одеты, в таких и влюбиться не грех, выйдет почти как в романах.
Местный же - настоящий свин.
Ни одной юбки не пропустит, а с мужей дерёт столько, что гибнут как мухи.
И детей без них у зарёванных вдов только прибавляется.
Ведьма прижучена, деться ей некуда - запуганно вертит головой, как сова, ошалевшая от яркого дневного света, снопом бьющего в дверь. Как их много, молчаливых, суровых и крепко сложенных парней с пусть притупившимися от работы, но по-прежнему грозными вилами, косами, плугами... В дымоход птичкой? Не вариант, собьют - в толпу затесался одинокий лучник, знать, из лордова войска. Он и своих не щадит, бьёт по-собачьи, ломает руки забавы ради. Стало быть, мышью да под пол? А ведь, пожалуй, дом по брёвнышку раскатают, но достанут - из неё всегда звери выходят заметные слишком, не даром рыжая, огненная.
Словом, некуда бежать.
А если успокоиться немного, так и незачем.
В самом деле, что это она, не сладит с одним зажравшимся господинчиком? Яд ему подмешать в еду, застать ночью на дорожке лунной - пусть бы он и со стражей был, всё равно так просто с ведьмой ему не сладить, да и люди его не будут ему верны. Пламенная сыплет варианты щедро, как заговоренную крупу в суп милому – на приворот, да один за другим, но деревенский староста лишь угрюмо мотает каменной головой, казалось бы, на такие движения не способной. Выжидает, должно быть, пока лисичка истощится на выдумки и пропотеет как следует в дорогих городских шмотках, каких ни у кого больше не то что в селе – в герцогстве не сыщется.
Потом - вываливает всё как есть.
Люди смерти лорда не хотят; где надежда, что на смену этому не придёт ещё худший? В том нет никаких гарантий, и если смерть душегуба не заставит голос горя умолкнуть, то всегда есть другие пути. Самый чёрствый и злой раскрошит своё угольное сердце в пыль, если в его ворота постучит беда, пусть в простых одёжках, но привечаемая в любом доме - а как иначе, если её не прогнать, да и обидеть страшно? Вдруг из вредности ещё задержится?
Есть у господина жена.
Сложно поверить, но любит он её до безумия.
И, кажется, каждая ночь, проведённая им в чужой постели, а то и не в постели вовсе, лишь больше распаляет эту скрытую от всего остального мира нежность.
Или дело здесь в том, что герцогиня носит под сердцем своё первое дитя? Она от этого кажется и сама лишь юнее на вид - тонкая и печальная, с усталыми, постаревшими раньше срока глазами и ножками-прутиками, ручками-веточками. Не девочка, а какое-то дерево, может быть, ива или ольха. Светлая и тихая, не выходит к народу, конечно, шагу не сделает дальше внутреннего двора. И как до неё добраться?
Впрочем, у ведьмы свои пути, и где не возьмёт она своё колдовством, там скажется природная - лисья - хитрость. Проще говоря, в доме герцога никогда не в избытке хорошенькие служанки и фрейлины. Пробиться на эту службу не сложно вовсе, добровольцев нет. Каждая понимает, что ждёт её в темноте, когда герцогиня в несколько слабых дуновений погасит свечи и погрузится в беспокойный сон. А ведь проснись она ночью от кошмара или внезапной боли, позови своих милых подруг - не ответит никто. Им рот зажмёт неверный супруг, не давая издать не звука, доводя до удушья, тягучего и липкого, до полуобморока, жену – до слёз, но получая своё. Как видит он это, интересно бы знать? Неужели думает, что лишь его суженная достойна ласки и поклонения, а остальные женщины мира созданы лишь для того, чтобы ими пользоваться?
Мужчины, словом, бывают часто глупы и слепы, от происхождения это, в общем-то, не зависит.
Но ведь и вправду, как ни глянь, есть в герцогине и что-то мадоннино...
Ведьмам не полагается верить в Бога. Или, скорее, не стоит им восхищаться, чтобы не быть осмеянной сонмом коллег – сторона-то ими всеми выбрана одна, противоположная, и поздно поворачивать перед обрывом. А чем лучше божья мать? Но, начав замечать, сложно остановиться. И это смиренное сложение рук в молитве утром до завтрака, и медленные шаги, будто каждый из них еле удерживает бедняжку на земле, будто она вот-вот вспорхнёт в небо пташкой - и поминай как звали. А хотела бы? Замуж её выдали явно не по любви, не бывает такого, не в этих землях. У бедняков есть хотя бы призрачное право выбора. Богачи, увы, и этого лишены.
И с герцогиней всё понятно: росла она в золотой клетке.
Но птицей.
Птицей же.
У ведьм не бывает выходов каких-нибудь правильных, не вкривь и вкось. И за доверие платят они, как правило, одной монетой - злостью, чистой и неразменной, бери и пользуйся на здоровье, уж это не подведёт и не обманет тебя, птичья девочка с полыми костями и туго натянутой кожей на животе.
Но она-то сама о таком не ведает, она совсем не твоей жадной, жалкой, ржавой и золотой породы. На что ей твои копейки пакости и слитки ненависти? Она, дурочка, вся набита требухой и солнечным светом, поджигающим кончики её ресниц, будто свечи у алтаря. Она берёт тебя за руку и идёт, опираясь; ты для неё - фрейлина, подружка и помощница, не самая, конечно, старательная из всех, но зато та, кто никогда не откажется дежурить ночью и придёт на любой, даже самый слабый зов. Она восхищается твоей спелой, сочной, пышущей жаром красой, забывая свою, целомудренную и незапятнанную. Она с любовью наблюдает за тем, как ты принимаешь на себя её вес и бредёшь вперёд, не согнувшись и не поддавшись ни на миг.
А кто ещё другой так на тебя смотрел?
Не помнишь, не можешь вспомнить.
Мать, может быть? Но была ли она на самом деле, разгульная и шальная, жадная до мужской плоти, запиравшая вас с братьями в соседней комнате, чтоб не вякали с голоду, и ставившая на стол очередную за день бутылку кислого вина? Давно уже ваши пути не пересекались. А если бы вдруг вам и встретиться довелось, можно поспорить, в её руках с неровными ноготками никогда не было бы столько вежливой теплоты, как в этих, держащихся за тебя с надеждой и безграничным доверием, от которого будто кто-то нож всадил в подреберье, прокрутил и по рассеянности забыл вынуть.
За столом, ужиная, она сидит по левую руку от мужа. Ты - по левую руку от неё. Казалось бы, только и дела, что повернуть налево… Сложно не замечать, как он смачно рыгает, пытается вытряхнуть крошки из бороды, украдкой почёсывает штаны под столом. Герцогиня не такова, разумеется; ест она мало, птичьими порциями. Временами её останавливает внезапная боль. Первая беременность всегда непроста, но в этом случае бабки-повитухи на завалинках лишь с кряхтением прячут взгляд, если их спросить, пожимают плечами, отказываясь раньше срока брать на себя ответственность. Да что уж там пытать, всё и так на поверхности. Слишком большой живот и слишком маленькая девочка.
Какие тут шансы?
И не будет ли милосердием оборвать эту жизнь раньше, чем доведётся герцогине пройти через такие муки?
Ты медлишь, потому что ты себялюбива и слушаешь только свои же желания. В этом доме слишком уютно и хорошо, а лордику ты в первые дни дала понять, чего стоишь. Он бы отправил тебя домой, да не выйдет - его супруга успела каким-то чудом так крепко к тебе привязаться. Впрочем, причём тут магия и заговоры. Они тебе даже не понадобились. Ты просидела с ней до утра уже в свою первую ночь, держа за руку и рассказывая сказки. Вы уснули почти одновременно - она дала тебе лечь рядом, чтобы тебе не пришлось ютиться в кресле, вы вжались друг в друга, свились змеиным клубком, вплелись, как нити в канве мироздания, будто так суждено – не отодрать без мяса.
Сложно было бы метить больнее и замедлять больше, даже если бы герцогиня в самом деле знала, что тебя сюда привело.
Но нет, она не могла догадаться. Мысли её заняты совсем не тем. Чем короче становятся дни и гуще тени, тем сильнее она боится. Ей расхотелось выходить из башни, она может теперь провести целый день взаперти, ожидая, но не дожидаясь прихода супруга. В такие моменты своими вечными прибаутками и легендами без морали, начала, конца только ты способна её развлечь, развеять морок, вернуть хоть ненадолго тёплое, привольное, безопасное лето, шалью набросить его ей на плечи. Это подкупает, простая магия слов; герцогиня покорно, доверчиво кладёт голову тебе на плечо и замирает. Она боится, но когда ты рядом, всё становится немного лучше.
Такого никогда с ней раньше не случалось всерьёз, не на страницах романов.
А с тобой?
- Можешь унести меня отсюда, Мэр? – спрашивает, вроде как бы шутя, смотрит пристально, и серые её глаза кажутся отражением погрустневшего неба за окном. - Куда угодно, только подальше и только с тобой. Я хотела бы, наверное... - она обрывает себя на полуслове. - Нет, забудь. Мне не подобает такое говорить. Раз уж я не могу сражаться и управлять, мне остаётся хотя бы принять свою судьбу с положенной в таких случаях смелостью. Верно так? Мне почему-то кажется, что ты и это сможешь рассудить...
Руки твои сжимаются в кулаки. Тебе верят. Тебя слушают. Это нечто другое, не то, к чему ты прежде стремилась, но почему тебе никогда раньше не было так спокойно и правильно? Наверное, слишком ты задержалась, ты как перелётная птица или падающий лист, в движении твоя суть и сила. В движении, а вовсе не в том, чтобы смотреть за тем, как, умиротворённая, маленькая герцогиня засыпает в твоих объятьях, несмотря даже на то, что живот её ходит ходуном. Мелкий лордёныш мечтает уже увидеть свет.
И что с ними станет потом? С милордом и с белым светом? Будет расти мальчик со светлыми волосами, но набитый под завязку отцовским гнильём. Миледи с тонкими чертами лица либо превратится в свиноматку, либо будет забыта и заброшена в дальние уголки башни, оставлена пылиться и засыхать, как бабочка, придавленная книгой. Как это выдержать, как дать этому случиться? Да и ведьма ведь здесь совсем для противоположного. Не умеешь ты спасать, зато умеешь ранить - смертельно и милосердно, одним ударом.
Казалось бы, все цветы уже отцвели, но аконит на лесной полянке ты найти уж всяко сможешь даже в лютую стужу. Ты всегда любила его дурманящий синий свет, как россыпь обманчивых, почти лепреконских сапфиров в ладонях, как отзвук лета, которое уже никогда не вернётся в твои края. Неудивительно, что он так охотно откликается на твой зов.
Непослушные на морозе пальцы плетут венок. Продевают, вяжут петли, будто ты только этим и занималась с рождения. Но ведь всякое было - и холод, и страх, и голод. И ничто, кроме горьких трав, ты давно уже не брала в руки (и из них никогда не думала творить ничего, кроме зла). Да и маленькие твои братья, бесстрашные воины с иссохшими венцами на осыпавшихся макушках, давно лежат, накрытые одеялом сырой земли. Некого украшать. А теперь будто и есть - только вот ненадолго, всего на раз. Ведь такие, как ты, не промахиваются, к счастью или к отчаянию.
И ты тоже точно знаешь, что делать.
Венок – не корона, но по-царски щедрый подарок.
То-то герцогиня удивится - такие красивые и яркие синие цветы почти перед самой зимой. Этот цвет - один из её любимых. Тебе же всегда были по нраву такие растения, так что, можно сказать, хоть в каком-то смысле, слившись воедино, вы принесли плоды. Смеясь, она примерит твоё неуклюжее творение на жидкие белые кудри - и, вмиг побледнев, осядет к твоим ногам. Будет кусать губы и доверчиво заглядывать в глаза, как верный пёс, которому хозяин должен бы хотя бы на изломе последнего вдоха объяснить, почему стрелял на поражение.
Но если играть роль, то уж до конца.
- Что с вами, госпожа?
- Поплохело, Мэр. Проводишь меня до кровати?
И всегда - не приказывает, а просит, всё ещё не уверенная, что услышит в ответ согласие, а не упрёк. Не внимая слабым возражениям, ты подхватываешь её на руки. Даже с ребёнком она не так уж много весит. Не столько, чтобы можно было сломаться. То, от чего ты по-настоящему трескаешься, - каждое её движение, смятая прижатость поближе к груди, попытки слабых рук дотянуться, напоследок запутаться в твоих волосах. Растерянная улыбка, смутное приведение недавней радости.
- Как думаешь, началось?
- Нет, - ты пропихиваешь глубже ком в горле. Нельзя сомневаться в такой важный момент. - Я уверена, что ещё рано, моя госпожа. Вам просто надо поспать.
Она верит тебе, и она закрывает глаза.
Раньше завтрака никто, никто не хватится, никто бы и не услышал тихий зов и плач в темноте; и поэтому ты можешь хоть всю ночь просидеть здесь, по инерции сжимая маленькую бледную ручку Мадонны и рассеянно пытаясь вспомнить слова молитв, которые ты вряд ли когда-нибудь по-настоящему знала, но не постеснялась подслушать. Каждую строчку, срывавшуюся с её губ, - заучить нараспев. Ничего, людям свойственно винить в своих слабостях других. Селян ты ещё заморишь голодом, затравишь змеями, а акониты по весне будешь обходить десятой дорогой, будто можно бегать вечно от своей судьбы.
Но посмотришь, увидишь...
Заглохнут ли от этого тихие шажки за твоей спиной.
И едва различимый плач в ушах.
Ты ведь ей вроде как пообещала последовать по пятам, не оставить, куда бы вы ни направились, как бы далеко ни улетели. А у таких, как ты, отчаянных и дурных, кричаще-рыжих, всё равно дороги ну максимум три – на костёр, в строгий христианский ад (на земле, допросов и мучительных пыток); на бал к Сатане, к разнузданным развлечениям давно потерявших себя сестёр или – ну да, или в петлю. Благо, в маленьком твоём уютном домике на отшибе высокие потолочные балки.
Всходя на табуретку, ты поёшь колыбельные, которые никак не смогла забыть.
Отталкиваясь, раскачиваешься, как на качелях.
И мир перед глазами меркнет, синий, как акониты и поздние сумерки, светлый, как её бескровное лицо в последний час.
Конец