Вот как всё начинается: у неё на столе лежат фотография, ножницы и блестящий новенький медальон. Дзюри поднимает ножницы. Берёт фотографию. На неё смотрят голубые, словно озера, глаза. Вторая девушка на фотографии отвернулась от камеры, и цвет её глаз уже стерся из памяти Дзюри. Фиолетовые — её первая мысль, но нет, какие-то ещё, хотя это в любом случае неважно. Она готовится разрезать пространство между этими двумя, и ей вспоминается горькая удовлетворенность, с какой она глядела на портрет Сиори, вырванной из чересчур тягостного окружения — отрезанной от него.

Ей вспоминается всё, что случилось после.

Дзюри кладет фотографию обратно. Утэне не место на цепи. Или на цепочке.

Ножницы возвращаются в пенал. Медальон отправляется в мусорную корзину. Фотография остаётся на столе еще много дней и недель, и с каждым следующим брошенным взглядом Дзюри всё труднее вспомнить, зачем же здесь эта вещь. А потом Сиори говорит, что заедет ненадолго, и фотография исчезает в ящике комода под стопкой рубашек.

Но временами обнаруживается вновь: когда Дзюри не успевает вовремя забрать одежду из прачечной или когда собирает вещи, выезжая и возвращаясь в общежитие перед летними каникулами и после них. Когда наступает время выпуска, Дзюри не уверена, стоит ли брать с собой фотографию. Голубоглазая девушка стала совсем чужой. Дзюри помнит, что они играли в бадминтон как-то раз и доверились друг другу, рассказав о тех девушках, которых любили. И это должно было означать для нее целый мир — в те времена, когда она была еще неопытна и мучилась от неуверенности в себе, — но все-таки этого недостаточно, чтобы хранить изображение человека, чье имя больше не можешь вызвать из памяти.

И всё же она хранит его, как бы там ни было; осторожно прячет в новом комоде в новой квартире. Время от времени Дзюри достает фотографию, и когда она смотрит в эти глаза, то думает о воде — о фонтанах, дожде и той самой реке, поглотившей однажды смелого, глупого, безымянного мальчика.

*

Спустя много лет, проскользнув в уборную на одном из торжеств, она обнаруживает там девушку, рыдающую над раковиной; женщина в смокинге положила руку той на плечо и пытается успокоить. Дзюри уже решает развернуться и выйти, чтобы поискать другую дамскую комнату, но женщина заговаривает, и её голос кажется странно знакомым.

— Эй, — говорит она, — не переживай ты так. Здесь ведь самое дорогое — как раз кулон, и он в порядке, правда?

— Да, наверное, — девушка всхлипывает.

— Можно мне посмотреть? — она протягивает руку, и девушка кладет ей в ладонь нечто сияющее. — Ой-и, неудивительно! Даже я знаю, что золотые цепочки очень легко рвутся. Это вроде хрустальных туфелек: романтично звучит в волшебных сказках, но в реальности долго не продержится. Ты ни в чем не виновата — ну, кроме того, что вообще должна была такое носить.

Дзюри не видит её лицо; младшая девушка загораживает обзор. Она решает просто мельком заглянуть в зеркало, пока будет проходить мимо, возвращаясь в партер, но увиденное отражение заставляет её застыть. Это голубоглазая девушка с её фотографии. Это Утэна.

Конечно же, если она теперь видит их, то они её — тоже. Когда они замечают её пристальный взгляд, то на какой-то миг кажутся потрясенными. Затем Утэна поворачивается и говорит:

— Если вы не против, как насчёт оставить нас одних на пару минут? Прощу прощения.

Дзюри требуется всё самообладание, вплоть до мельчайшей частицы, чтобы выйти из комнаты спокойно, не пошатываясь и не сбиваясь с пути.

Ужасающие, бессмысленные воспоминания неуклонно просачиваются в её сознание. Вечеринка почему-то кажется более шумной, когда она туда возвращается, и каждый человек здесь — словно противник на фехтовальном матче. Она не может избавиться от ощущения, будто любой из них способен в любой момент заглянуть прямо в её искаженный разум и вынести приговор её безумию, или вонзить меч в её сердце, или даже вытащить меч оттуда. Так быстро, как только может, она берёт в руку бокал с вином и отходит в угол — прислониться спиной к стене.

Едва она заканчивает пить и начинает чуть меньше нервничать, Утэна находит её.

— Эй, — говорит она. — Судя по вашему виду, вам нужно немного свежего воздуха. Хотите пройтись в саду?

— Вас всегда тянет к девушкам, которых надо спасать? — спрашивает Дзюри.

Утэна застенчиво улыбается и чешет в затылке.

— Не в этом дело! Просто... ну, в таких местах в любом случае нечем заняться, кроме танцев или разговоров. А единственного человека, с кем я могла бы потанцевать, здесь нет. Так что... сад?

Дзюри колеблется. До сих пор Утэна никак не дала понять, что помнит её.

— Там будут розы? — спрашивает она, надеясь подать Утэне сигнал или хотя бы добиться реакции, подтверждающей, сколь многое ей известно.

— Наверное, будут. А что в этом такого? — Как бы она ни старалась, Дзюри не может понять, звучат ли эти слова заинтересованно — или попросту озадаченно.

— Нет, ничего особенного. Идём.

Там есть розы. И мраморный фонтан. Когда обе они устраиваются на его краю, Дзюри замечает сильный химический запах — запах хлора, пробивающийся сквозь сладкий и ностальгический аромат цветов. Действует, словно отличное успокоительное; в Отори вода никогда не пахла хлором.

— Думаю, вы, наверное, меня вовсе не узнаёте, да? — говорит Утэна. Дзюри смотрит на неё, потрясённая, но прежде, чем у неё выходит что-то ответить, Утэна быстро продолжает: — В смысле, это нормально, я от вас другого и не ждала. И от большинства остальных гостей, раз уж я не вполне модель. Я спортсменка. Просто иногда демонстрирую спортивную моду.

— Какой вид спорта? Софтбол? Баскетбол? — Она думает о той игре в бадминтон. — Теннис?

— Да, как раз баскетбол. Надо же! Раньше никто, кажется, не догадывался.

— Не понимаю, почему. С такими ногами, как ваши, надо участвовать в Олимпиаде.

— Наверное, потому что никто не помнит, что женский баскетбол вообще существует. И очень жаль, между прочим! В этом году место выиграл Китай, а четыре года назад — Корея.

— Подождите. Вы действительно в национальной сборной? — В самом деле, удивляться здесь нечему. Ведь это Утэна; было бы совершенно не удивительно, окажись она даже в мужской сборной.

— Ну да. Пока в этом смысле похвастать особо нечем, но как по мне, у меня есть шанс ещё дважды съездить на игры. — Она смотрит Дзюри прямо в глаза. — Я всю жизнь упорно трудилась, так что вряд ли мне требуется чудо.

Дзюри на мгновение спотыкается на этом почти нелогичном умозаключении. Когда же ей удается понять его смысл, она едва сдерживается, чтобы не хлопнуть себя по лбу. Выходит, Утэна тоже всё это время пыталась неуклюже прощупать её саму.

— Утэна, это нелепо, — сообщает она.

Теплая, почти по-детски широкая улыбка расплывается по лицу Утэны.

— Но не так нелепо, как замок, плывущий в воздухе вверх тормашками, правда?

— Уже достаточно, в самом деле.

— Знаю, знаю! Просто пошутила напоследок.

Дзюри улыбается ей в ответ — несколько более осторожно.

— Я так и поняла. Честно сказать, я всегда наслаждалась твоим чувством юмора. Прелесть, каким циничным оно бывает, хотя в тебе самой цинизма нет вовсе.

Какое-то время они обе не произносят ни слова. Молчание поначалу кажется уютным, но это чувство слабеет, когда едва всколыхнувшиеся воспоминания начинают с новой силой пениться и бурлить в голове у Дзюри.

— Ты думаешь, всё это действительно с нами случилось?

— Хм? Что ты имеешь в виду?

— Я помню об этом точно так же, как могла бы запомнить сон. Впечатления вполне яркие, но реальные события не слишком хорошо подгоняются друг под друга. А у меня не было раньше провалов в памяти. Я помню год, когда Сиори перевелась обратно, Рука скончался, а мы с тобой подружились, и во всём этом не было никакой магии. Я могу даже вспомнить, как делала всё, что положено делать нормальному казначею студенческого совета. Так что здесь правда: дуэли или сбор денег в фонд школы?

— Сложно сказать. — Улыбку Утэны сменяет задумчивый хмурый взгляд. — Интересно, ты всё ещё занимаешься фехтованием?

— Да.

— А я — нет. Несколько лет назад я пыталась позабавиться с мечом, просто взглянуть, на что я ещё способна. Такое чувство, словно я раньше вообще не прикасалась к оружию. Магия или нет, но мне ни за что не выжать из себя даже половину тех трюков, какие я проделывала на арене. — Она встаёт и принимается рассеяно делать растяжку. Дзюри надеется, что строгие брюки, которые сейчас на ней надеты, принадлежат ей самой, но, зная Утэну, — вряд ли. — Знаешь, по-моему не настолько важно, было ли это сном, мечтой или нет; мечтатели-то были реальны. В конце концов, главное именно в этом: в людях.

— Нельзя разрешить крупную онтологическую проблему, просто делая вид, что её не существует.

— Не стану притворяться, будто знаю, что такое «онтологический», но уверена, что эта штука как раз из тех, которые не проблема, если считать их несуществующими.

— Спортсмен-философ.

— Вот-вот. — Она прекращает растяжки и выпрямляется. — Эй, знаешь, забавно. Я думала о тебе буквально на днях. Ну, на самом деле я думала о Вакабе.

— Как лестно.

— Нет, послушай! Я думала о Вакабе, о том, как она одна во всей этой школе действительно помогла мне, и тогда поняла: это совсем не так, мне помогли она — и ты. И знаешь, её я отблагодарила как следует, но тебе так и не сказала даже «спасибо», потому что слишком увлеклась извинениями за твой сломанный меч. Так что... эмм...

Утэна неторопливо возвращается к фонтану, пока произносит эту свою речь, и встаёт прямо напротив Дзюри. А затем медленно наклоняется, протягивая руку, чтобы отвести в сторону рыжий завиток, выбившийся из прически. Дзюри чувствует покалывание на коже, и её мозг накоротко замыкает, так что она начинает думать, словно типичная старшеклассница. Не может быть, чтобы Утэна собиралась её поцеловать. О боже, Утэна собирается её поцеловать.

Утэна целует её. В лоб.

— Спасибо, Дзюри, — говорит она, и в ее голосе столько нежности, что Дзюри покраснела бы, не будь уже красной, как рак.

— М, — отвечает Дзюри. — Не за что.

— Ну...

Её волнение, должно быть, заразно, потому что Утэна тоже краснеет и так внезапно садится обратно на кромку фонтана, словно за этим кроется неожиданная слабость в коленях.

— Ну... мм… Я думаю... думаю, очень жаль, что Химэмия не захотела прийти, чтобы ты и с ней могла снова увидеться, — выпаливает она.

— Сиори просто ненавидит всю модельную индустрию, — быстро отзывается Дзюри.

Утэна вздыхает со слишком уж явным облегчением, но затем прячет его за усмешкой.

— Так держать, сэмпай! — К изумлению и легкому ужасу Дзюри Утэна действительно хлопает её по спине. — Потрясающе! Если честно, я не думала, что Сиори — такая.

— Ты и про себя не думала, что такая, — парирует Дзюри.

— Похоже, мои суждения на эту тему не слишком-то много значат, верно? — Утэна беспечно смеётся и качает ногой, постукивая пяткой по мрамору. — Эй, Дзюри. Когда мы вернемся, потанцуешь со мной разок? А то как-то грустно, что на вечеринках у меня никогда не доходит до танцев.

— Хорошо. Один танец. И раз уж ты об этом напомнила, нам стоит вернуться, причём чем раньше, тем лучше.

Она встает на ноги и, чувствуя внезапный прилив смелости, предлагает Утэне руку. Та снова смеется, берет её под локоть, и они уходят.

На танцполе Утэна ведёт, даже не спрашивая. Несколько самонадеянно, так как Дзюри почти уверена, что у неё самой больше опыта, но она не возражает. На них порой смотрят странно, но без прямого неодобрения. Это весьма легко игнорировать — достаточно не отводить взгляда от глаз Утэны.

«Мы совсем неправильно выбрали время», — думает Дзюри. — «Нам стоило ещё в юности нагуляться друг с другом».

Она так до конца и не свыклась с тем, что в конце концов поселилась вместе со своей первой любовью — это слишком похоже на волшебную сказку, а Дзюри не настолько глупа, чтобы верить в сказки. И всё же она не променяла бы Сиори даже на целый мир.

— Нам надо будет как-нибудь пообедать вместе, — говорит Утэна. — Или сыграть в бадминтон ещё раз, или во что-то другое. Дашь мне свой номер телефона, когда песня закончится, ладно?

— Не знаю. Может, мне лучше оставить тебе одну мою туфлю и посмотреть, сможешь ли ты меня отыскать.

— Я серьезно! Вместе с Химэмией и Сиори, я имею в виду. Мы столько вместе пережили, что просто не можем не быть друзьями.

— Утэна, ты же понимаешь, что Химэмия меня ненавидела?

— Химэмия всех тогда ненавидела, — отвечает Утэна примирительно. — На самом деле она думала, что для дуэлянта ты ещё ничего, и она благодарна, что ты навела меня на мысли о... ну, ты понимаешь.

— Приму к сведению, — говорит Дзюри, но подозревает, что уже проиграла это сражение. Странная сила дружбы, исходящая от Утэны — единственная в мире сила, которая смущает и страшит её сильнее, чем явственная магия Невесты Роз.

В итоге они остаются на танцполе еще на несколько песен. Они танцуют до полуночи, и когда вечеринка заканчивается, Дзюри оставляет Утэне только номер и ничего больше — ни хрустальной туфельки, ни частицы своего сердца.

Прежде чем лечь в кровать этой ночью, она откапывает свой школьный фотоальбом и кладет карточку Утэны обратно, туда, где ей самое место.

Конец