Ты родилась из случайно услышанного отзвука имени, из мимолётного запаха, из порыва весеннего ветра. Моя солнечная дива. Порой мне кажется, что я тебя придумала – такую неидеально-неповторимую и самозабвенно волшебную.

Иногда я и вправду начинаю забывать тебя. Какие-то мелочи постепенно растворяются, как пятна под струёй отбеливателя. Тогда в лихорадочном ужасе перебираю свою личную мысленную библиотеку, которую скрупулёзно, по крупицам составляла из всех наших встреч, и вою от тоски. Твой образ выцвел и померк. Но то, что от тебя осталось, я помню болезненной колкостью в груди и пустотой во всём теле. И люблю. Люблю тебя до самых кончиков непомерно больших, хрящеватых ушей.

…А ведь ты терпеть их не могла. Постоянно суетилась перед зеркалом, отчаянно стараясь сделать их поменьше хотя бы визуально, досадливо стонала, когда они снова оттопыривались. «Локаторы», мол. Понятия не имею, почему они тебе не нравились – просвечивающие на солнце вкусным прозрачно-алым, твои уши были совершенно очаровательны.

Как и вся ты, впрочем. Русые с рыжеватым отливом волосы, кудрявым водопадом рассыпавшиеся по плечам и пахшие земляничной зубной пастой и мёдом. Ладошки, прилипавшие к клавишам моего пианино и оставлявшие на нём сладкие следы маминого варенья. (Я их до сих пор не стёрла – видишь, до чего докатилась?) Ноги, вечно оплетённые фенечками и браслетами из бусин и выплясывавшие в моменты радости нечто вроде африканской джиги у нас на крохотной кухоньке.

Каждая песня, заслушанная нами до того состояния, когда строчки чуть ли не врастают под кожу, отзывается приятной слабостью в коленях. Наша недоистория уместилась в списке воспроизведения моего старенького допотопного телефона, впиталась в мои запястья сотней фраз. Изо дня в день, семь дней в неделю. Я так устала, бог видит, так устала – устала по вечерам ожесточённо сдирать тебя с себя, устала от липкой тяжести на висках, устала от бесконечного бега в этом чёртовом колесе. Устала чувствовать иголочками под кожей – почти видеть – и не сметь прикоснуться.

Наверно, я выгляжу жалко и глупо в своём одиноком безумии. Наверно, в моих чернилах уже и не найти крови.

Я не могу отказаться от тебя, не могу перестать смаковать каждый кадр, приносимый мне моим мятным ветром. Особенно люблю вспоминать, как ты в своём неизменном коричневом пальто – всё-таки март месяц был – взбиралась на широкие перила балкона и сидела там, болтая ногами. Но даже любуясь твоей изящной фигуркой, я до смерти пугалась, когда ты перегибалась через оконную раму, из-под полуопущенных ресниц наблюдая за мной и мучительно медленно стряхивая пепел. Секунда - и ты уже хохотала и тушила свою сигарету прямо о податливый твоим рукам пластик. Невозможная девчонка.

Или как пели вдвоём в полумраке пустой квартиры, поставив на паузу очередной твой сериал со смазанными лицами и предсказуемыми диалогами. Просто так. А потом соседка тётя Люда жаловалась на нас в милицию за нарушение спокойствия в четыре часа утра. Тоже просто так. Но когда я думаю о ней теперь, на губах даже расцветает (чуть психотичная, правда) улыбка, а ведь тогда нам было ох как не до смеха.

Или как… Да сколько ещё может быть этих «или»! Каждый миг с тобой подобен мановению крыла бабочки, вздоху вишни и ещё сотне таких же тупых, плоских, полных липкой, сука, поэзии эпитетов. Все слова о любви были сказаны до нас, годы и десятки лет назад, и я не смогу привнести ничего нового. Ненавижу стихи.

О любви не надо больше говорить, и уж тем более писать. Ты так тоже считала – и ни разу за три наших недели не сказала мне о том, что чувствуешь. Твои мысли так и остались для меня загадкой, тайной за семью печатями. Была ли я твоим человеком настолько, насколько ты была моим? Или лишь навязчивой девчонкой, мимолётным развлечением?

Кха, кха-кха. Извини уж, простыла тут слегка. Пальто твоё, кстати, в химчистке так и потерялось.

С одной стороны, это хорошо, что ты уже не сможешь сказать мне ничего, понимаешь? Ты, если честно, вообще не умела говорить то, что нужно. Слова вечно путались – совсем как счастливые шнурки в твоём кармане, покрытые бесчисленными узелками и сплётшиеся диковатой паутиной. Вечная троечница по русскому, ты очень злилась, ведь никак не могла выразить свои мысли хоть сколько-нибудь понятно. А я улыбалась, глядя на то, как раздражённо щёлкаешь пальцами в тщетных усилиях подобрать нужное выражение. Правда, было немного больно – да что там немного, – если вдруг с твоего языка срывалось что-то хлёстко-необдуманное. Дрянь ты. Но ничего. Я-то всё понимала.

Я-то всё.

Руки обжигает холодом, по спине спускается мерный змей дрожи. Натыкаюсь взглядом на пару карандашных набросков, сделанных тобой, казалось, вечность назад – и тут же отворачиваюсь. Магниты держат их верно, с первого раза чуть-чуть не обламываю ногти, но всё же срываю и отправляю далеко, глубоко, практически в никуда. Скрип.

Ты любила яблоки в карамели, вязать и хлопать в ладоши, пока пальцы не покраснеют и не станут сверхчувствительными – а потом трогала стены, меня и вообще всё, я дико бесилась и кусала тебя куда придётся, и мы орали, и было круто. Ты любила залезть повыше и петь, и кричать оттуда, с высоты своего превосходства, матерные частушки. Ты любила перья, золотистую пыль, курить, воспалённые глаза, тельняшки, мои руки, ягодное мороженое – только без клубники, боже, ты ненавидела клубнику, – любила солнце и звёзды, особенно звёзды в колодце, как по той старой легенде (и плевать, что ни ты, ни я всё равно никогда их не видели), готический шрифт, чужие записки и качаться на качелях ночью, пока они не заскрипят со всей жалобностью, на какую только способны дурацкие обколупанные детские качели. Ты любила сотни вещей, о большей части которых не имела понятия и сама, что уж там говорить обо мне.

Теперь, когда из блёкло-голубой глубины дышит паром, на ресницах потихоньку намерзают льдинки, а мой взгляд упирается в твои отёкшие, какие-то слишком синюшные запястья, в твои пальцы, покрытые заскорузлой обледеневшей коркой крови и лишённые ногтей, в твою серую с мраморными разводами шею – куда угодно, только не в лицо, ведь я отчаянно, до мерзлоты в желудке не хочу смотреть тебе в лицо…

Ты здесь, в моём морозильнике. Тебе некуда бежать.

Вдох скомкан в груди и режется острыми углами. Теперь просто скажи мне одну вещь.

Ты любила меня хоть чуть-чуть, хоть самую крошечную грёбаную капельку?

А, плевать. Ведь с этого момента ты - моя Снежная королева.

Конец